Иван Донецкий

 1

   Апрель. Ещё холодно, ветрено, но абрикосы уже зацвели и толстые, блестящие почки каштанов вздулись. В день редких выстрелов вы едете на троллейбусе до ж/д вокзала, потом пешком на Октябрьский. Чем дальше идёте, тем меньше встречаете людей и чаще спотыкаетесь; тем громче скрип, треск стёкол и шифера под ногами; тем больше мусора, трупов собак, оборванных проводов, троллей, ошмётков ржавого, тяжёлого металла, автоматных и пулемётных гильз. Вы жалеете, что обули новые туфли. Если хватит смелости и тишины, можете дойти до "Дельфина" и увидеть синие стены, ободранные взрывными волнами и осколками, три или четыре сотни выбитых окон. Когда-то в этом пятидесятиметровом бассейне плавали взрослые и дети. Посмотреть на руины "Метро" и развалины аэропорта вас, скорее всего, не пустят, хотя город этот ваш. Вы здесь родились и прожили всю жизнь, так и не сделав ничего такого, за что вас с детьми следовало бы убить в собственном доме и похоронить под обломками его. Чем ближе вы подходите к аэропорту, тем больше разрушенных домов и меньше напоминаний о мирной жизни. Вывеска парикмахерской, приглашающая женщин постричься на улице Стратонавтов, воспринимается как глупая шутка. Здесь давно нет женщин, а волосы случайному прохожему осколки снарядов снимут вместе с головой. Военные греются у костров в железных бочках и охраняют разбитые дома от мародёров. Молодой мужчина с автоматом, висящим поперёк груди, смотрит на вас удивлённо, листает документы и спокойно говорит: "Туда нельзя. Там бой". Да вы и не глухой. Вы слышите привычные трели автоматов, грубое постукивание пулемётов и редкие бахи. Понимаете, что в Песках "перемирие".

   Повернув в сторону Путиловского моста, вы спотыкаетесь о битый кирпич, хотя и так смотрите под ноги больше, чем по сторонам. Вокруг дома с проломленными стенами, с разбитыми балконами. Выгоревшие квартиры с кондиционерами наполняют вас чувством острой жалости к людям, которые перед войной сделали ремонт. Сквозь окна почерневших комнат видны остовы сорванных взрывами крыш и серо-голубое донецкое небо. Ветер стучит о стену обшивкой балкона, громыхает болтающимся листом рекламного щита. Молча пробегает собака. Кошка осторожно выбирает дорогу среди набитого войной мусора. Людей нет. За спиной звуки боя. Впереди появляется женская фигура. Подходите, здороваетесь. Молодая женщина кивает в ответ. Лицо не накрашено. Она напряжено прислушивается и не обращает на вас внимание. Вы идёте дальше. В одном из дворов видите сидящих на лавочке стариков и старух. Вы подходите к ним и читаете в их глазах вопрос:

   — Мы в детстве пережили войну, а теперь, на старости лет, за что нам это?

   Вы не воровали, не жировали, не доводили страну до ручки, но чувство вины перед немощными стариками испытываете. Они расскажут вам, что остались в одном из самых опасных районов Донецка из-за кошки или комнатных цветов, из-за могилы мужа или дочери, из-за подруги, которая прикована к постели и за которой они ухаживают. Беседуя с ними, вы будите искать грань между героизмом и глупостью. Почему эти старики сидят под непрерывными обстрелами, без света и воды, без лекарств и хлеба? Почему они, помогая друг другу, катят дряблыми руками неподъёмные тележки с гуманитаркой, таскают в баклажках воду, но не покидают родных гнёзд?

   Вы идёте от Путиловского моста по Киевскому проспекту и смотрите на знакомые с детства места. Город здесь менее разрушен, но стволы деревьев изранены, перебитые ветви свисают, стены домов выщерблены, окна зияют или ослеплены полиэтиленом, досками и ДСП. Воронки на газонах встречаются реже. Следы мин на асфальте похожи на удары метлы по мягкой, ровной земле. Мусора и убитых собак уже нет. В сравнении с Октябрьским здесь жить можно. Жёлтые "Богданчики" бегают от Партизанского. Магазины работают. На Полиграфе разбиты остановки, хлебозавод. "Он-то им чем помешал?" — думаете вы.

   Людей всё больше. Они уже не такие серые и мрачные, не такие сгорбленные и спешащие. Идут и даже разговаривают, а не молча перебегают. И головы высунуты из плеч! "Человек как черепаха", — думаете вы, — "стукнут по панцирю, он голову в плечи, а пару минут тишины — и снова крутит ею". В правом каблуке у вас застрял камень и неприятно скрипит при каждом шаге. Раньше из-за мусора вы этого не замечали.

   Вы сворачиваете на Павла Поповича. Пустынно всё же. На большой скорости с включёнными аварийками пролетает микроавтобус с выбитым боковым стеклом, залепленным хлопающим на ветру полиэтиленом. Небритые мужики в камуфляже, с автоматами, торчащими из окон, несутся в сторону аэропорта. Вы заходите во двор, где когда-то, идя с футбола, пили пиво. Никого, кроме старухи, которая сидит на вашей лавочке, двумя руками опершись на костыль. Окна двухэтажного дома рядом с ней забраны досками. Старуха молча смотрит на вас. Синеватые губы её, как отверстие вещмешка, стянуты в узел. Глаза неподвижны. Вы здороваетесь и говорите, что в туфель попал камешек. Подобранным гвоздём выковыриваете из каблука кусок острого, как наконечник стрелы, стекла. Старуха неохотно говорит, что Таня давно вышла замуж и с октября прошлого года уехала в Курск. Антон в ополчении. Она живёт одна. Муж умер. Старший сын работает на Засядько, младший в ополчении. Внук погиб под Дебальцево.

   — Не страшно здесь?

   — Я своё в шахте отбоялась. Десять лет на Феликса Кона, — старуха замолчала. Неожиданно, сверкнув глазами: — Они на кого напали? С кем воевать собрались? Видела я их в шахте. В конце сороковых через нас многие прошли. Были здесь и с Полтавы и с Западенщины. Сбежали все. Им под землёй тяжело. "А хиба я дурный цилый дэнь у погриби сыдиты та каменюку довбты?" — зло перекривила старуха и продолжала: — А мне, девчонке сопливой, не тяжело было? Я семь лет бутчицей отмантулила и три — ламповщицей. В шахте пахать надо, а не химичить. А они норовили на чужом горбу в рай въехать. Били мы их за это. Они и воюют так, из-за угла, да из кустов… Я б сама этим тварям бендеровским головы обушком проломила, — старуха бьёт костылём по воздуху.

   Вы вдруг осознаёте, что шахты Донбасса восстановили женщины. Вы понимаете, почему послевоенное поколение мужчин-шахтёров, улыбаясь, неизменно пело "девушки пригожие на чертей похожие, руку дружбы подали, повели в забой". В конце сороковых годов прошлого века в шахтёрскую семью мужчин принимали женщины. 80% подземных рабочих были не "чертями", а "чертовками". Стаханов давал двенадцать норм отбойным молотком, а Мария Гришутина — одиннадцать с половиной кайлом. Ему помогали три крепильщика, а ей — отец-инвалид!

   Вы оглядываетесь, уходя, на неподвижную старуху и вам кажется, что она вырезана из чёрного мрамора. Сколько бы ни било по ней мин и снарядов, они ничего не смогут с ней сделать. Она твёрже антрацита, который дробила в молодости. Ей могут отбить ногу, голову, руку, но она даже не шевельнётся. Она будет сидеть, опираясь на свою палку, и ненавидеть тех, кто убил её внука. Если из-под сорванной старческой плоти вдруг обнажится стальная арматура, то вы не удивитесь. Она зарыла свой страх, забутила его на глубине полтора километра полвека назад. И так она воспитала сына, который двадцать лет уже работает в самой опасной шахте мира! А потом и внука, который уже погиб! Когда она говорит, что из Донецка её вынесут только вперёд ногами, то это не красное словцо, не столичный трёп.

   Вы вдруг сознаёте, что Донецк образовался из слившихся шахтных посёлков. Детей на этих посёлках воспитывали женщины, которые работали под землёй и были не слабее мужчин. Дети Донбасса получили почти двойное мужское воспитание!

   Вы чувствуете себя таким же неуязвимым и крепким, как старуха, к которой вы теперь всегда будете мысленно возвращаться. Вы осознали себя частью Донбасса, идентифицировались с его терпением, упрямством, гордостью, мощью и пренебрежением к опасности. Образ старухи, которая полвека тому назад восемнадцатилетней девушкой спустилась в шахту, стал частью вас. Словно это уже не она, а вы были той, полуголой девушкой, которая в кромешной темноте при температуре сорок градусов лежала на боку и гребла лопатой уголёк, махала трёхкилограммовой балдой или обушком. Во время отдыха не она, а вы держали грязными пальцами тормозок, жевали хлеб, сало и лук, сплёвывая попавший в рот уголь и не жующиеся куски, голодным крысам, которые стаями бегали по выработкам и пищали, когда вы попадали в них куском угля. Не она, а вы ишачили в темноте, грязи и сырости. Ежедневно по восемь часов тренировали своё тело и дух в подземном тренажёре. А на поверхности, на солнце растили и воспитывали детей, шлёпали их по жопе тяжёлой, жёлтой от мозолей ладонью. Не только своих, но и соседских. Вы ясно поняли, что все донецкие чувствовали телесную и духовную мощь этих женщин. Шахтные посёлки выплавили, закалили, создали донбасский характер, который дробит, как обушок уголь, колени, наивно пытающиеся его переломить.

   2

   Вы идёте по улице Молодых шахтёров. Название это шахтёры неизменно сопровождают улыбкой: "Молодых потому, что до старости никто не доживает". На Очаковской два магазина разбиты в хлам. На оранжевых стенах домов украинская миномётная моль выгрызла серые воронки, выбила куски асфальта. Прошлым летом здесь погибли два шахтёра с Засядько. Слева по ходу разбитая заправка и террикон, который "прославился" полвека назад, когда донецкие посёлки ещё были удельными княжествами с дружинами, вооружёнными кастетами, ножами, цепями, прутами, поджигами и мелкашками. В день великой битвы "пятовские" затащили на террикон огромный скат, подожгли его и пустили на "гладковских". Кто победил, история Донецка умалчивает. Очевидцы говорят о проломленных черепах, огнестрелах, ножевых ранениях и массовом бегстве от ментов поселковых героев. Сегодня междоусобные войны Донецка в прошлом. Шахтные посёлки превратились в огромные города, города образовали Донбасс, который при давлении извне ощетинивается оружием и снова чувствует себя удельным княжеством, живущим по своим законам. Не на глубину штыковой лопаты или лемеха плуга вгрызлись донецкие в свою землю, полили её потом и кровью снаружи да изнутри. У кого ещё есть могилы близких на глубине двух километров? Только мы пустили в свою землю так глубоко корни, что даже танком нас нельзя с неё сковырнуть!

   Вы пересекаете границу Пятого участка, идя в сторону ЦГСД. Здесь по-прежнему мало людей. Справа от вас — заросший акацией террикон шахты Горького. Год назад возле Планетария было шумно, особенно по выходным, но сейчас это прифронтовая зона. В период обстрелов трамваи дальше не ходят, и люди по несколько километров идут домой к линии фронта. Туда, где звуки пушечных выстрелов — слышнее, прилёты мин и снарядов — чаще, а дробь автоматов — ближе.

   Летом Гладковку и улицу Челюскинцев нещадно обстреливали. Побили фасады домов, выбили стекла во Дворце молодёжи. Казалось, что даже лосю, который насмешливо и презрительно смотрел на Украину из-за разбитой стены краеведческого музея, всё с ней было понятно. Пройдя живой мишенью открытое место между стадионами — Донбасс Ареной и Олимпийским — вы, наконец-то, из прифронтовой зоны попадаете в тыл.

   3

   За проспектом Мира начинается мирная жизнь. Здесь прилёты единичны, люди веселее. Они уже шустрят по-городскому. Деньги и одежда здесь что-то значат, свет в домах и на улице горит постоянно, вода течёт из кранов, греют батареи. И, как ни странно, именно отсюда во всемирную паутину летят крики "спасите!", "помогите!", "нас убивают!" и прочее. Чем дальше вы идёте по Донецку на юго-восток, тем гламурнее и беззаботнее публика. На гладких плечах длинноногих красавиц переливаются блестящие шкурки норок и соболей. Мамы, не знающие погреба и подвала, неспешно катят младенцев в колясках, а вертлявые собачки в розовых комбинезонах выгуливают напудренных старушек с красными розами на шляпках. Здесь совсем другая жизнь!

   Если посадить за один стол жительниц Трудовских и Калиновки, то московский журналист подумает, что самые тяжёлые бои были на Калиновке, потому что у них на Марии Ульяновой:

   — Так стреляли, так стреляли, что я аж целую ночь глаз не могла сомкнуть. Это был ад и ужас! Просто смертоубийство!

   — Чем больше от нас стреляют, тем больше шансов, что наши подавят огневые точки укропов. Главное, чтоб они не мазали, — скажет жительница Трудовских, муж которой ещё год назад провёл в погреб электричество, перенёс туда телевизор и постели. Во время обстрелов они с детьми, как по команде, бегут в погреб. В их доме, к счастью, только стёкла выбило и дверь, а в соседний попали и соседку убило насмерть.

   Вы идёте по бульвару Пушкина. За драмтеатром подростки скользят на скейте, катаются на роликових коньках. На лавочках читают, разговаривают по телефону, беседуют. У гостиницы Парк Инн стоит десяток белых джипов с надписями "ООН", "ОБСЕ", с символикой Красного креста. Вы думаете, что это самое безопасное место в Донецке ещё и потому, что, по слухам, международные организации расставляют маячки для укропов. Вы садитесь на лавочку возле двух хорошо одетых женщин и невольно слушаете их разговор.

   -…ему обещали десять тысяч зарплаты, обмундирование, снаряжение и бесплатное питание. Говорили, на снайпера пошлют в Россию учиться. Он у меня полгода сидел без работы, а тут война, решил подзаработать. А его в первый же день отправили разгружать трофейные снаряды из Дебальцево. Целый состав прибыл. Он чуть руки себе не оборвал. На рынке ничего тяжёлого не поднимал, а они его в грузчики определили. Форма плохая, а броников нет. Сказали, если хотите, то сами покупайте. Недели не отслужил, а их в Докучаевск отправили, под обстрел.

   — Так перемирие же!

   — Я тя умоляю! Какое перемирие! Никто ничего не соблюдает. Обстреляли необученных пацанов. Одному кисть оторвало, другого в живот ранило. Мой выносил их и потерял два магазина от СВД. Так его чуть не судили. Потом в госпитале ребят допросили и они, слава богу, всё подтвердили. В общем, натерпелся мой Стасик страху, и чуть не погиб. Я ему: "Сиди лучше дома. Не нужна нам эта дэнээр. С голоду не помрём". Так его, представь, отпускать не хотели! Но он у меня парень не промах, законы знает, сказал командиру: "Я присягу не давал, имею право", — и ушёл. Сейчас возле жены. Ждёт, когда рынок откроется. Понял, что на войне денег не заработаешь. Лучше на гражданке по зёрнышку…

   Лица говорящей вам не видно, но её одежда, золотые кольца и перстни на узловатых пальцах с красным лаком на хищных ногтях как рамка окаймляют её монолог. Странно, что семья с подобной иерархией ценностей не сбежала на Украину. Точно такие же матери перегораживают дороги во Львове и требуют для сыновей бронежилеты. Они стремятся максимально обезопасить своих детей, уехавших на заработки в зону АТО. Моральная сторона "заробитков" их не волнует. Если за правое ухо ребёнка-сепаратиста Верховная Рада назначит премиальные, то мамы воюющих будут рады безопасному доходу своих доблестных сыновей.

   — Прикинь, он за время АТО так поднялся, что дочку отправил учиться в Лондон! — завидует золото-когтистая.

   — А на чём?

   — Та на всём!..

   Вас тошнит от этих речей. Вы уходите, так и не узнав, сколько "поднимает" за день на украинском блокпосту житомирский знакомый её сына. Презрения и отвращения, которым вы опалили их, они не почувствовали.

   4

   Вы прекрасно понимали, что есть два Донецка, но одно дело знать, что лошадь живое существо, а другое — любуясь ею, поскользнуться и упасть в результаты её жизнедеятельности. Случай ткнул вас носом в меркантильно-тыловой Донецк, о существовании которого вы забыли, хотя о том, что квартиры в тыловых районах Донецка беженцам из фронтовых сдают втридорога, слышали. Две породы людей — духовно и материально ориентированных — создали два мира, два Донецка. Первым всё равно, что есть и пить. Им главное сотворить, воплотить, победить. Вторые без сметаны или майонеза свободу не представляют. Если в Русском мире будет дорогой бензин, то зачем им такой мир? Рыба ищет, где глубже, а мещанин — где лучше. Духовные потребности у них одинаковы.

   Вы вспоминаете разговор с приятелем, с которым тренировались в юности. Он говорил, что государство — это башмак. Если он давит, то не пальцы обрезают, а башмак меняют. Он считал, что прибалтийские микробашмачки давят народ двойным гнётом: собственной узостью и внешней подбашмачностью. Советский башмак, по его мнению, был такого размера, что накрыть его другим, например, европейским или американским было нельзя. Надо было поменять идеологию Союза на приемлемую. И всё. Ублюдочная же Украина может дробиться только на ещё более ублюдочные части, в которых собственная местечковая узость и подбашмачность будут увеличиваться с каждым новым дроблением.

   — И что нам делать? — спрашиваете вы.

   — Присоединяться к России. Только Россия с её духовной ориентацией имеет реальное будущее. Российские мещане упрекают Родину в недостатке материальных благ, считают её отсталой из-за этого. Для них компьютеры, комфорт, деньги — главное. Но русскому человеку этого мало. Ему, даже на вершине власти и материального благополучия, хочется "бросить всё, отпустить себе бороду и бродягой пойти по Руси". У нас и душа составляет одну шестую часть души мира! Западную душонку, душонку прибалта или рагуля можно завалить барахлом, а душу русского нельзя. Барахла столько в мире не наберётся, чтобы развратить и похоронить под ним русскую душу. Не ценим мы материальные блага. И не удавимся за них, как американец. И других не удавим…

   — Для боксёра с отбитыми мозгами ты говоришь складно.

   Вы смеётесь над его теорией и запиваете её пивом. Вы говорите, что Донбасс — это ковёр, который Господь выбивает армейской палкой и, подняв палец вверх, вещаете как с амвона: "Когда взошла заря, Ангелы начали торопить Донбасс, говоря: встань, возьми народ твой и уходи из Украины, чтоб не погибнуть тебе за беззакония её. Когда же вывели его из Украины вон, то Ангел сказал Донбассу: спасай душу народа твоего, не оглядывайся назад и не останавливайся, чтобы вам не погибнуть. И пролил Господь на Украину дождём серу и огонь, и низверг города её, и всех жителей, а Донбасс, войною очищенный, спас. Укропы Донбасса, убегая вместе со всеми, оглянулись и превратились в жёлто-голубые соляные столпы".

   Через неделю после вашего разговора он погиб в Широкино. Вы так и не договорили. На сороковины вы, поминая его, думали:

   "В войне мы победим, но ведь все эти укропские начальнички, потомственные пенкособиратели, материально ориентированные дряни сохранили в ДНР руководящие места. Мы изгнали первых, самых одиозных, а вторые уже на их местах. За ними в очереди третьи, четвёртые, пятые. И все хотят урвать кусок пожирнее. Куда они могут привести ДНР, кроме Украины два? Нужна перезагрузка власти. А как её сделать? Золото-когтистые со своими, сидящими под юбками сыновьями, уже на низком старте. Как только Донбасс-ворующий победит Донбасс-воюющий, мы сольёмся с Украиной, ибо Донбассу-ворующему всё равно, на каком государственном языке воровать, и в каком государстве жить. Главное — воровать в тех же размерах, в каких он воровал 23 украинских года".

   Вы понимаете, что Украина сильна пошлостью пошлых и жадностью жадных. Как государство она нежизнеспособна, ибо на мещанско-воровском принципе — все крысятничают у всех — государство построить нельзя, но как мечта жлобов, как реализованная ими утопия — она бессмертна.

   5

   Вы заходите в здание бывшего донецкого ОГА и кладёте цветы к портретам друзей, погибших под Славянском 3 июля 2014 года. Вы смотрите на их лица и думаете: "Неужели они погибли зря? Неужели жлобы сольют ДНР?" Почти половина боксёров, которых вы знали, ушли в ополчение. Многие погибли.

   Вы вспоминаете строки наградного листа своего деда, который, будучи заряжающим 120 мм миномёта, "в числе первых в составе своего расчёта переправился на правый берег реки Днепр и, быстро установив миномёт, принял активное участие в отражении 12 контратак противника, из коих три танковых". Его расчёт "за весь период боевых действий уничтожил более роты пехоты противника, подавил огонь двух миномётов и одного станкового пулемёта, подбил три автомашины с грузами противника". За это дед был награждён в октябре 1943 года Орденом "Красная Звезда". Вы помните, как маршировали по квартире с его орденами и медалями. Помните холодок, тяжёлое постукивание слишком больших для вашей груди медалей и колючие закрутки орденов. Помните, как он вёл вас за руку на Параде Победы. Он учил вас снимать немецких часовых. Вы засыпали в его постели под рассказы о войне.

   6

   Вы возвращаетесь в прифронтовую зону с твёрдой уверенностью, что Украине, даже с помощью Донбасса жлобско-гламурного, не победить Донбасс фронтовой и трудовой.

   Вы уже слышали свист 120 мм мин и знаете о войне не по рассказам. И если вам предстоит форсировать Днепр, то вы знаете как. Ваша грудь уже не слишком мала для орденов и медалей деда. И на ней есть место для собственных орденов.

  

Читать далее