Татьяна Волоконская
Прекрасно зная на собственном примере, чего стоит родственная привязанность перед неудержимым стремлением к власти, отец многочисленных детей Владимир Святославич прикладывает все силы к тому, чтобы красиво разложить этих детей мордами в пол и не позволять им отвлекаться от созерцания изумительных картин, расстилающихся перед их взорами. Принцип «Разделяй и властвуй» становится стержневым для внутридинастической политики Крестителя Руси – и с успехом заменяет куда менее опрятные методы Владимира в его юные годы. Однако в то же время это распределение сыновей по лавкам свидетельствует о том, что сам киевский князь не так прочно сидит на своём престоле, как ему хотелось бы. Ни одну фигуру (даже надоедливого Святополка) Владимир не может окончательно снять с доски, чтобы косвенным образом не усилить кого-нибудь другого. Каким бы грозным самодержцем ни представляли его летописи, Владимиру Святославичу приходится постоянно учитывать в своих действиях множество не самых приятных обстоятельств.
Вот, например, известная история о семейном мятеже Рогнеды Рогволодовны, последствия которой серьёзно перепашут род Рюриковичей (и создадут необходимый прецедент для возвращения имени «Рюрик» в княжеский антропонимикон). История эта по своей сути литературна чуть менее чем полностью и обнаруживает связь одновременно с «Песнью о Нибелунгах» и с трагедиями Еврипида, не считая всяких скандинавских легенд, но нам сейчас важны её результаты. Результаты же таковы, что дерзнувший воспротивиться отцу Изяслав Владимирович вместе со своей матерью высылается, так сказать, к родным пенатам – в некогда усмирённую Владимиром Полоцкую землю. И объявляется эта ссылка актом великой княжеской милости, потому как изначально Владимир планировал с обнаглевшей супругой расправиться куда более примитивным и действенным способом.
Вопрос: для чего ему понадобилась эта опала?Вариант «Не высохла ещё на руках Владимира кровь Ярополка, и обратившийся в истинную веру князь не желал более брать грех на душу», безусловно, очень трогателен, но вряд ли стоит рассматривать его в первую очередь, когда ищешь причины поступков политического деятеля такого масштаба, как у Владимира Святославича. Тем более что высылает он нелюбимую жену и немилого сына не куда попало, а в Полоцк (для занудной точности – в новооснованный Изяславль в Полоцкой земле), где их, надо думать, встретили с распростёртыми объятьями. Однако в Полоцке Рогнеда и Изяслав сидят тихо, как мыши под метлой, и повторной попытки отомстить венценосному обидчику не предпринимают. Если же Владимир настолько силён, а его жена и сын настолько слабы, что любой их протест заранее обречён, – зачем вообще эти церемонии? Как пел незабвенный Атос, обоих в омут – и конец!
Возможно, не стоит спешить с положительным ответом на вопрос, была ли на самом деле отправка Изяслава в Полоцк результатом его опалы. Верить в данном случае летописям – дело гиблое, летописи на Руси ведутся с XI века, то есть составляются с непременным учётом официальной позиции правящих членов династии. А правящие члены у нас, не будем забывать, – Ярославичи, и на раннем этапе их правления едва ли не приоритетная для них цель династической политики – убедительно оттеснить полоцкую ветвь Рюриковичей от престолонаследия. Версия же о ссылке Изяслава Владимировича чудесным образом отвечает этой цели.
Между тем ключевым моментом во всей этой истории должно считаться место так называемой ссылки. Отправляя Рогнеду в Полоцк, откуда в своё время и взял её, Владимир демонстрирует жест лояльности по отношению к полочанам, весьма немаловажный, если вспомнить, что при взятии Полоцка он перебил всех тамошних князей. Вряд ли рядовые горожане любезно расступались перед разъярёнными войсками Владимира, указывая ему знаками, куда Рогволод побежал, скорее кровопролитие только завершилось резнёй в княжеской семье и насилием над Рогнедой, а началось прямо за крепостными стенами Полоцка. Теперь же Владимир в определённом смысле восстанавливает видимость суверенитета Полоцкой земли, куда в качестве правительницы возвращается последняя живая представительница родной для полочан династии. Тем более что брак Владимира с Рогнедой обречён внешними политическими причинами: задумав союз с Византией и крещение Руси, князь решится на венчание по христианским обрядам с греческой царевной Анной.
Реальным же правителем Полоцкой земли становится представитель Рюриковичей – Изяслав Владимирович, так удачно подвернувшийся отцу во время несостоявшейся казни «мятежной» Рогнеды. Кстати говоря, он ещё очень юн – чем не повод послать с ним в качестве сопровождающих и помощников пару-тройку надёжных воевод? Таким образом Владимир сохраняет Полоцк в своей власти, формально от этой власти отказываясь, но обеспечив себе поддержку тамошних князей. А уж там запугал он их угрозой мучительной казни или уговорил действовать совместно в интересах двух соединившихся династий – не так уж важно, в конце концов.
Так же аккуратно действует Владимир и в ситуации с «антивизантийским» мятежом Святополка. Восстал ли сын-племянник против усиления византийского влияния при киевском дворе или же возмутился тем, что отец-дядя начал явно и недвусмысленно предпочитать прочим своим сыновьям ростовского князя Бориса, сейчас неважно. Важно то, что Владимир, раскрыв заговор, не спешит расправиться со Святополком и всего лишь сажает его под охрану в Вышгороде недалеко от Киева. Интересно, что после смерти Владимира Святополк захватит киевский престол без каких-либо сложностей, потому что на его стороне внезапно окажутся и киевляне, и бояре из Вышгорода. То есть дальновидный Владимир Святославич, обезглавив заговор и декларативно наказав строптивого наследника, отнюдь не стремится полностью истребить заговорщиков или хотя бы оборвать образовавшиеся между ними связи. Иными словами, Святополка Владимир использует в качестве цепного пса, натасканного против его византийских придворных: и сам вроде бы ни при чём, и «мятежник» под замком, но в случае необходимости легко может быть с поводка спущен – а там и поддержка ему найдётся.
История с налоговым демаршем Ярослава и вовсе великолепна. Ярослав, отправленный на самый важный и опасный после Киева стол, то ли пожадничал, то ли тоже обиделся на папу из-за Бориса и – в полном согласии с родовой традицией – нанял за морем варягов, чтобы иметь возможность перестать платить папе дань и вообще сказать ему много тёплых, ласковых слов. Однако со всем своим многочисленным войском он остался сидеть в Новгороде, отнюдь не торопясь отправляться в военный поход на юг. Мы знаем, что Ярослав был хром, а хромота не особенно способствует любви к длительным прогулкам в боевом облачении и последующим спортивным упражнениям с возможным летальным исходом. Но также мы знаем, что в начавшейся после смерти Владимира междоусобице он, будучи побеждён грозным Болеславом, едва не удрапал «за море» (опять-таки в полном соответствии с родовой традицией!). Собственным его новгородским подданным пришлось весьма оригинальным способом вдохновлять князя на новые подвиги: сначала они изрубили в щепки приготовленные для бегства княжеские корабли, а потом взяли на себя финансирование всей операции по возвращению Киева. Так Ярослав, вовремя провозгласивший сакраментальное «Денег нет!», заслужил своё прозвание Мудрый.
(Можно, конечно, возразить, что Владимир в своё время тоже бегал за море без особых на то причин и вдоволь трясся там за свою шкуру. Однако не стоит забывать, что Владимиру на момент междоусобной войны с Ярополком было около пятнадцати, тогда как изгоняемый Болеславом из Киева Ярослав лет от роду имеет уже не то тридцать, не то вовсе сорок – не самый подходящий возраст для такой подростковой впечатлительности, прямо скажем.)
Так что Ярослав, очевидно, был не только хром, но и отменно трусоват, что в полной мере проявилось ещё в 1014 году, когда, собрав огромное войско, он остался сидеть в Новгороде и ожидать, пока папа с киевлянами явится его усмирять. Тут-то, надо полагать, он бы и изъявил Владимиру своё решительное и непререкаемое «фе». Но вместо того чтобы самому вразумлять очередного сына, Владимир – ихъ бин весь ошень-ошень больной и помру скоро – отправляет на новгородцев всё того же Бориса. (Последний, видимо, служит папе пугалом для старших братьев в той же мере, в какой Святополк работает пугалом для придворных греков, а Изяслав – куда более изящной комбинацией кнута и пряника для проблемных полочан.) Однако до Новгорода Борис не доходит, потому что на юг Руси очень своевременно (или очень несвоевременно – как посмотреть) нападают печенеги, и ростовский князь с войском поворачивает на них. И – внимание! – никаких дополнительных усилий по приведению новгородского удела к порядку Владимир не предпринимает. Ну да, мы помним, что он ошень больной, а на Руси пока ещё нет отлаженной почтовой системы, так что какое-то время Ярослав будет послушно сидеть в Новгороде в ожидании Бориса. Но не стоит упускать из виду и более существенные обстоятельства: до того как захватить киевский престол, Владимир Святославич сам был новгородским князем, а также пользовался услугами варяжских наёмников, так что он знает новгородцев, знает варягов и уж точно знает, чего можно ожидать от Ярослава, оставленного промеж этих лагерей.
В общем, чем бы ни было вызвано промедление Владимира, старческой немощью (а ему к этому моменту лет пятьдесят пять, так что могут быть разные варианты) или тонким политическим расчётом, но оно блестяще себя оправдывает. Мучимые бездельем варяги начинают буянить и закономерно получают люлей от новгородцев, разгневанный Ярослав чинит над новгородцами яростный княжий суд, после чего единственный доступный для него ход – затвориться в своей загородной резиденции с ближайшими помощниками и мечтать о том, чтобы Борис поскорее пришёл и спас его от его собственных подданных. Владимиру же в этой ситуации совсем ни к чему совершать лишние телодвижения: непокорный сын с успехом сам себя загоняет в ловушку.
Впрочем, великий князь и в остальном предпочитает не торопиться. Внятно продемонстрировав всем вокруг, как сильно он выделяет Бориса из прочих отпрысков, Владимир отнюдь не спешит официально объявить свою политическую волю и закрепить за любимым сыном киевский стол. Это его кокетство втянет Русь в неисчислимые бедствия – но едва ли, разумеется, запланированные самим Владимиром. Предвидел ли он вообще собственную близкую кончину? Обстоятельства его смерти крайне туманны: тело вывозят из Берестова тайно, обёрнутое в ковёр, и тайно же перевозят на санях в Десятинную церковь – якобы для того, чтобы как можно дольше скрыть от Святополка образовавшуюся на киевском престоле вакансию и дать Борису возможность вернуться в Киев, – а там кто его знает? Ясно одно: незадолго до смерти Владимир всё ещё увлечённо сталкивает лбами различные партии и группировки и нисколько не думает о перспективе династии, а потом спохватывается, требует лист бумаги, пишет на нём «Отдать всё…» и умирает.
Последствия его политики сокрушительны, поскольку прочно закрепляют в династической практике борьбы за уделы принцип использования иноземных наёмников. Власть над насильственно приведённой в равновесие Русью попеременно оказывается у тех сыновей Владимира, которые находят способ взломать папину систему сдержек и противовесов, введя в неё внешнюю силу, будь то печенежско-польские войска Святополка или Ярославовы новгородцы и варяги с их непростыми внутренними отношениями. Последним триумфатором на этом поле оказывается выдержавший паузу тмутараканский князь Мстислав Владимирович, который сначала в эпическом поединке победил касожского князя-богатыря Редедю, потом прибрал к рукам его подданных, выдав свою дочь Татьяну за сына Редеди Романа, а затем на этой волне отхватил у Ярослава левую половину русских земель (попутно вынудив хромого братца совершить ещё одну пробежку до Новгорода и обратно).
Но в 1036 году Мстислав Владимирович погибает на охоте, и выясняется, что если захватывает власть самый сильный, то удерживает её самый плодовитый. Единственный сын Мстислава Евстафий (родовое имя неизвестно) умирает прежде отца, зато Ярослав к моменту гибели брата оказывается главой обширного семейства. Принцип же распределения имён среди его сыновей демонстрирует, что киевский князь уже давно рассчитывал остаться самовластным правителем русских земель.
Ярослав на киевском престоле оказывается не сказать чтобы легитимно, но, в отличие от своего отца, не осмеливается решить проблему за счёт радикальной прополки родовой грядки. Поэтому имена сыновей становятся для него в буквальном смысле оружием, с помощью которого он ведёт долгую, фактически окопную войну со своими менее удачливыми братьями и их потомством. «Ярослав, – считают Литвина и Успенский, – в именослове своей семьи как бы «сужает» и «выпрямляет» родовую перспективу, отсекая все боковые ветви. Он переносит на своих прямых потомков все родовые функции своего отца и братьев. Ярослав стремится не только закрепить своё абсолютное старшинство в роду (хотя по рождению он не был старшим), но и сократить род до своих непосредственных наследников». С собственным «старшинством» при этом у него получается не очень: в антропонимиконе его потомков имя «Ярослав» уходит на вторые и третьи позиции, далеко не всегда оказываясь именем старшего сына. Что касается «выпрямления» династии, то тут дело обстоит гораздо интересней.
С докиевским браком Ярослава и детьми от этого брака всё как-то смутно: первая жена его, предположительно Анна, предположительно увезена королём Болеславом вместе с прочими женщинами княжеского рода при отступлении поляков из Киева; что до сына от этого союза, то существование его окончательно не доказано, а из его имён до нас дошло только крестильное – Илья. Так что будем разбираться со вторым браком.
Ярослав женится на шведской принцессе Ингегерд, в очередной раз актуализируя русско-варяжские династические связи, но речь о сколь-нибудь существенном политическом влиянии скандинавов на Русь, видимо, уже не идёт. Дети Ярослава вступают в брак с представителями едва ли не всех имеющихся на тот момент правящих домов: от Норвегии до Византии и от Польши до Франции (а возможно, даже и Англии), что свидетельствует об укреплении политического статуса великого киевского князя на европейской политической арене. Поэтому антропонимическими методами Ярослав решает в большей степени внутренние проблемы захвата и удержания власти.
Его старший сын – Владимир – получает имя в честь своего деда и одного из предшественников на новгородском столе, который этот княжич получает в удел; ещё трое – Изяслав, Святослав и Всеволод – в честь своих дядей, соответствующих сыновей Владимира Святославича; наконец, один из младших – Игорь – вводит в именной ряд родовое наследие матери княжичей Ингегерд и одновременно с этим восстанавливает несколько забытую к этому времени связь династии с её легендарными основателями. Вероятно, первоначальный импульс, которому следует Ярослав в наречении Игоря, – уже традиционный для Рюриковичей принцип скандинавского имени у одного из младших представителей поколения. Но тот факт, что появление этого имени в ряду сыновей Ярослава запускает целую операцию по прояснению исторической памяти династии, не подлежит сомнению.
Если отец Ярослава Владимир, не будучи законным наследником Святослава на киевском престоле, стремился лишний раз не напоминать о своих родственных связях с предшественниками, то сам Ярослав, оказавшись в такой же ситуации, идёт другим путём. Он не только «присваивает» наследие своего отца, нарекая его именем старшего сына (а после смерти последнего – старшего внука от другого сына Всеволода), но и в буквально смысле слова протягивает нити властной преемственности к братьям Владимира, до тех пор вычеркнутым из династического древа. Для этого в 1044 году Ярослав совершает не абы что, а настоящее религиозное преступление: выкапывает кости своих дядей Ярополка и Олега Святославичей и, посмертно окрестив их, хоронит в Десятинной церкви рядом с гробом Владимира. Если кто-то думает, что эту запоздалую реабилитацию и примирение братьев Святославичей Ярослав осуществляет исключительно по доброте душевной, – что ж, как говорила прекрасная Анна-Люсия во втором сезоне «Lost», пускай подумает ещё. Ярослав же закладывает основы для официальной истории династии, в которой преемственность власти ведётся от легендарного Игоря Рюриковича и его предполагаемого наследника Святослава через трёх сыновей последнего к самому Ярославу Мудрому, хранителю родовой памяти. И эта восстановленная цепь закономерно находит своё отражение в антропонимиконе сыновей и внуков Ярослава.
Если имена Игоря и Святослава появляются уже у сыновей Ярослава Мудрого и несут двойную смысловую нагрузку, связывая династию не только с отдалённым, но и с ближайшим прошлым, то Ярополк и Олег Святославичи «воскресают» уже в следующем поколении. Из «Поучения» Владимира Мономаха мы знаем, что Ярослав Владимирович активно участвовал в имянаречении не только своих сыновей, но и внуков. Так, именно он даёт имя самому Мономаху – решение, которое будет иметь двоякие последствия для династии. С одной стороны, в 1052 году умирает старший сын Ярослава, новгородский князь Владимир, и Ярослав спешно занимает «освободившееся» имя, вручая его родившемуся в 1053 году внуку и тем обеспечивая преемственность последнего по отношению к великому прадеду и безвременно скончавшемуся новгородскому князю. С другой стороны, передавая антропонимически запечатлённый родовой статус Владимира Ярославича новорождённому Владимиру Всеволодичу, Ярослав отнимает этот статус у потомков законного наследника своего старшего сына – князя Ростислава Владимировича. Именно «изгойство» Ростислава окажется причиной внезапного возвращения имени «Рюрик» в княжеский антропонимикон.
Между тем имянаречение Владимира Всеволодича – возможно, не первое вмешательство Ярослава в именослов своих внуков. Точная дата рождения Ярополка Изяславича, князя волынского и туровского, неизвестна, но вполне соотносима с актом перезахоронения костей Ярополка и Олега Святославичей – середина 40-х годов XI века. Отпрыск следующей ветви, Олег Святославич (полный тёзка своего предка и родоначальник знаменитых Ольговичей – князей черниговских) рождается позже, около 1053 года, но опять-таки при жизни своего предприимчивого деда. Было ли имянаречение Ярополка Изяславича и Олега Святославича прямым волеизъявлением Ярослава Мудрого, как это будет в случае с Владимиром Мономахом, или же разумным жестом уважения его сыновьями отцовских действий, направленных на восстановление родовой памяти, – в любом случае эти имена возвращаются в династический антропонимикон в несомненной связи с актом крещения костей. Среди прочих внуков Ярослава, родившихся при его жизни, встречаются также Мстислав, Святополк, Борис и Глеб (а также их христианские аналоги Роман и Давыд) – то есть семейный антропонимикон Ярославичей к моменту смерти основателя этой княжеской ветви содержит решительно все значимые для династии имена. Ярославичи полностью готовы занять своими сплочёнными (пока ещё) рядами все родовые «ниши» Рюриковичей. Поэтому с теми, кто претендует на эти «ниши» помимо них, они ведут ожесточённую войну не только мечом, но и именем.
Речь, конечно, идёт о потомках того самого Изяслава Полоцкого – то ли изгнанника, то ли наместника своего отца Владимира Святославича. Присутствие Изяславичей-Полоцких в родословном древе Рюриковичей и на геополитической карте Руси на долгие годы станет для правящих князей проблемой № 1.
