Amarinn
Перед Коулом человек. Человек примотан к стулу — тщательно, хотя, пожалуй, несколько театрально. Сам стул дополнительно примотан к трубе. Рот человека заклеен скотчем. Он без сознания. Пока.
Коул оценивающе смотрит на человека. Достает саквояж и начинает раскладывать на верстаке свой инструментарий.
Большая часть подобрана в магазине "Тысяча мелочей" и "Все для дома". Садовый секатор, например.
Коул оплачивал покупки и доброжелательно улыбался.
Продавщица отсчитывала сдачу и улыбалась тоже.
Я стоял за плечом Коула и смотрел.
"Огородничать собираетесь?" — спросила продавщица.
"Возделывать свой сад!" — заявил Коул, сгреб свой пакет в охапку и вышел.
Примотанный к стулу человек открывает глаза.
Он хорошо держится — вздрагивает и тут же собирается. Я знаю, о чем он думает, это нетрудно прочитать по вздувшимся венам на шее и сжавшимся кулакам. "Если ты боишься, солдат — осознай, что ты еще жив и успокойся". Если тебя не убили сразу — значит, от тебя что-то хотят. Если от тебя что-то хотят — значит, можно договориться. Вот о чем он думает.
— Если будет уговаривать тебя тайно брат твой, — говорит Коул, — сын отца твоего или матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, или жена на лоне твоем, или друг твой, который для тебя, как душа твоя, говоря: „пойдем и будем служить богам иным, которых не знал ты и отцы твои”, богам тех народов, которые вокруг тебя, близких к тебе или отдаленных от тебя, от одного края земли до другого, то не соглашайся с ним и не слушай его; и да не пощадит его глаз твой, не жалей его и не прикрывай его, но убей его; твоя рука прежде всех должна быть на нем, чтоб убить его, а потом руки всего народа; побей его камнями до смерти, ибо он покушался отвратить тебя от Господа, Бога твоего, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства.
Коул говорит мягким, хорошо поставленным голосом, будто читая рецепт. В нем нет ни гнева, ни злобы, ни злорадства, только некоторое недоумение, что такой взрослый человек не понимает таких простых вещей, и, на самом дне, в глубине — гордость собой за правильный поступок, легкое раздражение от отсутствия благодарности и непоколебимая уверенность, что человек перед ним оценит его заботу, а когда оценит — тогда, конечно, поблагодарит. Обязательно.
— И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную.
Коул говорит, и я вижу, как у человека, привязанного к стулу, собирается на виске и ползет вниз холодная капля.
Можно договориться с плохим парнем, который хочет твоей смерти.
С хорошим парнем, который хочет твоего бессмертия, договориться нельзя.
Я вижу страх в его глазах.
Я очень хорошо его знаю, этот страх.
Я не хочу его видеть.
Я хочу, чтоб все поскорее кончилось.
Я верчу, верчу, верчу пуговицу на кармане, пока она не отрывается. Металлическая пуговица падает на бетонный пол и подскакивает.
Коул вздрагивает, замолкает и провожает пуговицу взглядом.
Это плохо.
Пока Коул говорит, он ничего не делает.
Коул думает то же самое, теми же самыми словами, и начинает выбирать инструмент. Берет пассатижи и начинает рассматривать. У пассатижей рукоятки из веселенького розового пластика, совершенно неуместного в ситуации. Но Коул дальтоник, ему без разницы.
Еще у Коула астигматизм, поэтому он не видит того, что вижу я — как вздрагивают и шевелятся тени в дальних углах склада.
Коул откладывает пассатижи и берет секатор.
Я не много могу сделать, чтобы ему помешать. Я лихорадочно пытаюсь придумать что-то, к чему он прислушается.
Пятна! Пятна будут на полу!
Я стараюсь думать это как можно громче, изо всех сил стараясь вложить эту мысль Коулу в голову.
Коул замирает.
— Пятна будут, — говорит он. — Как я мог забыть!
Он лезет в саквояж за газетой. Газета громко шуршит.
Человек, привязанный к стулу, расширенными от ужаса глазами смотрит на Коула, который ползает вокруг него по полу, раскладывая листы, и на собственное лицо, напечатанное на первой странице.
Коул распрямляется, оборачивается к верстаку — и в лицо ему летит кулак.
Джок, мать твою! Наконец-то!
Коул уворачивается. Коула захлестывает ярость. Джок пытается его достать. Взблескивают белки и зубы. Я висну на Коуле, но в равной степени мешаю обоим. У Джока есть приказ беречь меня.
Обо мне не думай, идиот! — пытаюсь крикнуть я. Кажется, удается — примерно тогда, когда Коул отрывает трубу от стены и все происходящее заволакивается клубами пара.
Кажется, Джок слышит. Или нет.
В конце концов, он ухитряется схватить Коула за горло. Коул обмякает. Гаснущим сознанием я успеваю заметить, как Джок срывает с его запястья четки, и оно перестает принадлежать Коулу и опять становится моим.
— Коул? Артур? Рэй? Кшиштоф?
Это не меня.
Это я знаю хорошо. Это я знаю лучше всего.
Пока кто-то обращается в мою сторону по имени — это не меня.
— Сто семнадцатый?
Это тоже не меня. Но это означает, что я на базе. И что начать сотрудничать в моих интересах.
Я выталкиваю наверх Томми. Томми садится и трет глаза тыльной стороной ладони.
— Ааа, — говорит пухлощекий доктор в белом халате. — Привет, Томми.
— Здравствуйте, доктор, — тонким голосом говорит Томми. — А как вы меня узнали?
Доктор машет лапкой:
— Да я вас всех уже знаю! Ну, как мы себя чувствуем?
У работы в конторе своя специфика. Например, ненулевой шанс получить тяжкие телесные. Причем с вероятностью в пятьдесят процентов — от своих.
Джок, на мое счастье, профессионал.
Медосмотры чаще всего проходит Томми. Все остальные раздражаются и начинают буянить — швыряться табуретами, красть пробирки, приставать к медсестрам, пререкаться с докторами и сводить с ума приборы.
Общим голосованием было решено, что это все-таки не в наших интересах.
Доктор прогоняет Томми по всем этапам, включая тест с цветными карточками и тем, где надо из кучи рож выбрать наименее страшную.
— Кстати, а где Артур? — спрашивает он как бы невзначай, заполняя карточку. — Он у меня Беттельхайма взял почитать и не вернул.
— Артур спит, — брякает Томми, прежде чем я успеваю его остановить.
— Спит? — как бы удивленно спрашивает доктор.
Томми кивает.
— Только я не должен был вам рассказывать. Артур этого не любит. А что за книжка? Она точно ваша? Я могу поискать… только я код от артуровой кабинки не знаю. Он другим не разрешает свои вещи трогать, — виновато говорит он. И торопливо добавляет, — Вы извините, он знает, что чужое плохо брать. Только ему сейчас не надо просыпаться, правда!
Вот болтун.
— Да ладно, не переживай, — говорит доктор. — Не надо — так не надо. Пусть спит. Как встретишь — передай, что это подарок от доктора Фила.
— Ага! — Томми расцветает.
— Все у тебя в порядке, Томми, — говорит доктор, делая последнюю запись и вручая картонную папку медбрату, больше всего похожему на выбритого до синевы Кинг-Конга. — Можешь идти. Пит тебя проводит.
Доктор роется в столе, находит пакетик леденцов, угощает Томми и рассеянно угощается сам.
Томми запихивает конфетку за щеку и машет на прощанье:
— Пока-пока!
Доктор смотрит вслед, и я слышу, как хрустит карамель на его зубах.
Пит проводит Томми в головной корпус.
Дверь в шефов кабинет оказывается распахнута, и из-за нее вольно и широко плещутся акустические волны.
— Я уже задолбался вашего ручного маньяка прикрывать!
— Тебе твоя работа не нравится? — тихо шелестит Шеф. — Тебя вернуть туда, где мы тебя взяли?
— Но предупреждать же надо! — орет Джок. — Работать же невозможно! Нашли няньку! "По голове не бить, кости не ломать"! А он батареей машет! У нас что, седативов нет?!
— Нельзя ему седативы, — с сожалением говорит Шеф.
— Ну так придумайте что-нибудь! Три этажа яйцеголовых зря штаны протирают! — громыхает Джок.
— Свободен, — тихо шелестит Шеф.
У Джока только что дым из ноздрей не идет.
Наконец, он разворачивается, чтобы уходить, и на выходе сталкивается с Томми.
Джок вперяется в Томми, как бык в красную тряпку.
Томми вжимается в стенку. Глаза его стремительно наполняются слезами.
— Я что-то плохое сделал? — лепечет Томми. — Простите меня!
Джок изрыгает трехэтажную брань и вылетает из кабинета, хлопая дверью. Стекла жалобно дребезжат.
Шеф наливает себе виски из графина и выпивает залпом. Томми всхлипывает. Звероподобный медбрат индифферентно наблюдает. Он и не такое видывал.
Шеф вздыхает, наливает в стакан воды и усаживает Томми в кресло.
— Успокойся, Томми, — говорит Шеф. — Никто тебя не обижает.
Томми утирает нос рукавом, берет стакан двумя руками и пытается пить. Зубы стучат о стекло. Перед глазами все расплывается.
Тут мы с ним солидарны — глаза б мои на все это не глядели.
Шеф молча выкуривает сигарету и давит окурок в пепельнице.
— Томми, — наконец, мягко говорит он. — Я хочу поговорить с кем-то из твоих старших. Они здесь? Ты можешь их позвать?
Томми неопределенно швыркает.
— Артур? Рэй? Кто-нибудь из вас меня слышит?
Вот еще Артура мне тут не хватало для полного счастья.
— Бросили, значит, ребенка за себя отдуваться, — говорит Шеф. — Ну-ну. Молодцы.
Он, конечно, кидает это наугад, на всякий случай, но шпилька достигает адреса.
Тоже мне, друг детей нашелся, раздраженно думаю я. Не дождешься.
— Ладно, — говорит Шеф. — Как хотите.
Он вытаскивает из ящика стола наручники и сцепляет Томми руки за спиной.
Только замок щелкает — как на поверхность выскакивает Гудвин, как чертик из коробочки.
Рефлекс, чтоб его.
— О! — говорит Гудвин, ерзая и озираясь. — Привет, Шеф!
Шеф откидывается на спинку кресла и закуривает очередную сигарету.
— Привет, Гудини.
— Что у вас тут опять? — спрашивает Гудвин.
Шеф выпускает струйку дыма в потолок.
— Бастует твоя команда, — говорит Шеф. — Общаться не хотят.
К тому времени, как он заканчивает фразу, Гудвин успевает выкрутиться из наручников и теперь вертит их на указательном пальце. Все-таки временами я им горжусь. Полезная специализация — и удрать всегда можно, и в цирке можно выступать…
— А, ну да, с ними бывает, — говорит Гудвин. — Что там было-то?
Шеф щелкает клавишей. На экране на стене включается запись.
Запись дерганая и ракурс какой-то странный. Потом я понимаю, что это с пуговицы на воротнике-стойке у Коула. Жесткий такой воротник. Крахмальный.
Что происходит, видно плохо. Зато слышно хорошо.
Гудвин сидит на краю стула, скособочившись. Кажется, он полностью поглощен сборкой ожерелья из скрепок, стянутых со стола.
Запись обрывается.
— Ты можешь объяснить мне, что это было? — спрашивает Шеф.
Гудвин соединяет цепочку из скрепок в кольцо и начинает плести колыбель для кошки. Царапается о проволоку, ойкает и сует палец в рот.
— Ты слышал мой вопрос? — спрашивает Шеф.
Он не собирается отставать.
Гудвин поднимает голову. Шеф смотрит сквозь Гудвина на меня. Я смотрю сквозь Гудвина на него.
— Ты сказал — напугай, — говорю я. — Я напугал. Все.
— Я не про святошу тебя спрашиваю. Ты батарею от стенки отодрал. Как?
Тьфу.
— Ааа, это!.. — облегченно тянет Гудвин и разваливается на стуле. — Это Артур в какой-то книжке прочитал.
По скуле у Шефа покатывается желвак.
— Что сделал?!
Гудвин ерзает.
— Ну, прочитал в книжке, как управлять яростью. И научил до кого дотянулся. Рэя там… еще всяких…
Шеф тщательно дышит носом.
— Что, и тебя?
Гудвин ухмыляется.
— Не, меня-то зачем. Я мирный!
Шеф, конечно, решил бы, что я вру. Но он знает, что я и мои не врем ему. Мы можем юлить с формулировками, можем умалчивать, можем изворачиваться. Но мы не врем. Это одно из правил, которые придумал Артур и поддержали все.
У нас и так достаточно способов вводить людей в заблуждение.
Шеф тем временем принимает решение.
— Ладно, мирный. Иди гуляй.
Он лезет в ящик стола и подписывает мне пропуск. "Юнайтед Фармасьютикалс" такое место — попасть внутрь гораздо легче, чем выбраться наружу. Во всяком случае, таким, как я.
Имени на пропуске нет. Только номер.
Гудвин издает торжествующий вопль и изображает поклоны публике.
Шеф скептически наблюдает.
— И проставься Джоку, — говорит он, прежде чем погрузиться в следующую папку. — Ты ему должен.
Гудвин, пританцовывая и помахивая пропуском, идет мимо длинного, длинного ряда металлических кабинок. Кабинки вдоль стены размечены номерами — 001, 002, 003… У следующей стены нумерация начинается заново, с добавлением литер.
Одна кабинка — одна личность. Обычно это означает "один человек". Но не в моем случае.
— Имя мне — легион! — замогильным голосом завывает Гудвин и едва успевает уклониться от летящего ботинка.
Джок еще здесь, оказывается.
— Ой, сдаюсь-сдаюсь! — пищит Гудвин и делает вид, что прикрывает голову. — Дяденька, не бейте!
— Придурок, — беззлобно ворчит Джок и хромает через раздевалку за ботинком.
Я нахожу нужную кабинку и набираю код. Нахожу замшевый мешочек, вытряхиваю перстень и надеваю на мизинец. Сгребаю с полки гребешок и провожу пробор, глядя в зеркало на обратной стороне дверцы.
— Здравствуй, Парси, — говорю я одними губами.
Парси скалится в ответ.
Я наряжаюсь и думаю о том, что Парси появился одним из последних. Все остальные появлялись для выживания. Более или менее. Парси единственный образовался для мирной жизни. Поэтому Парси пижон, сибарит и лакомка. У него скрипучие штиблеты, кольцо с алмазом устрашающих размеров и кабриолет вырвиглазного цвета. Таковы были мечты Гудвина о красивой жизни. Еще с того времени, как он выступал в дешевых шапито с "универсальным побегом" и требовал, чтоб на афише к его имени приписывали "Великий, Ужасный и Великолепный". И, в конце концов, мы смогли себе его позволить.
Артур терпеть его не может. Но, в конце концов, Артур из тех, кто всегда портит все веселье.
Парси шевелит дверцу и ловит отражение Джока на другом конце комнаты. Джок уже второй раз перешнуровывает ботинок.
Парси затягивает шейный платок и оборачивается.
— Эй, верзила, — говорит он. — Шеф говорит, я тебе должен.
Джок поднимает взгляд от обуви.
— Ну, — говорит он.
Парси задумчиво созерцает красочный кровоподтек на Джоковой физиономии.
— Не знаю, что там у вас было, — заключает он. — Но определенно стоит отпраздновать, что оно закончилось.
— Только без устриц, как в прошлый раз, — решительно говорит Джок. — Сам эти сопли по тарелке размазывай.
Парси воздевает к потолку палец:
— Вепрево колено!
Устрицы ему самому тоже не понравились, но он скорее съест свою шляпу, чем признается.
"Златый карп" нашел когда-то Кшиштоф, одержимый поисками национальной диаспоры. Его там приняли как родного, но потом случился казус — Кшиштоф в припадке религиозного рвения выбросил Рэеву подшивку "Пентхауса". Артур взбеленился (нельзя трогать чужие вещи, это одно из правил), и запретил Кшиштофу доступ к управлению. Кое-кто заикнулся, что, раз Кшиштоф из нас единственный верующий, мы окончательно отрезаем себе доступ на небеса, но Артур всегда был упертым атеистом и аргумент на него не подействовал. Хозяина ресторана удалось убедить, что Парси — дальний родственник Кшиштофа, но такого пива, как раньше, нам больше уже не подают.
Вепрево колено стремительно исчезает. Кнедлики с негодованием отвергаются ("Картошка и картошка, ну ее…"). В организмах наступает блаженное расслабление.
— И что, ты кого угодно повторить можешь?
— Ага.
— И меня?
— И тебя.
— Спорим, нет!
— Спорим, да!
Проблема в том, что нельзя срисовать внешнее, не тронув внутреннего. В человеке нет повадки, походки, нет ни малейшей черточки, которая не была бы следствием того, что он чувствует. Того, кто он.
Я не хочу лезть Джоку в голову. Артур там уже был — один раз, когда Шеф выяснял, с кем мы можем сработаться в конторе. Поэтому Артур знает — и я знаю — что Джоку в глубине души все-таки кажется, что я одержим демонами. И боится. И злится на себя за это суеверие и этот страх, и потому так усердно дружит со всеми моими, кто попадаются ему на глаза. И втихую гордится собой, когда получается.
Артур счел это хорошей мотивацией. Страху, упрямству и гордости он доверяет гораздо больше, чем любому доброжелательству.
Но Парси считает, что Джок дружит с ним просто так, и мне не хочется его расстраивать.
Самому Парси лезть в шкуру Джока тоже не хочется. Он слишком доволен собой и ему категорически не хочется становиться кем-то еще.
Но Парси уже похвастался, и теперь не может отступить.
В любое другое время Парси скинул бы вопрос на Артура. Артур сделал бы одно из двух — или скопировал бы Джока и, на основании понятого "изнутри", сказал бы ему какую-нибудь едкую колкость, которую Джок нескоро бы забыл. Артур всегда бьет так, чтобы второго раз не требовалось, и терпеть не может тех, кто сомневается в его способностях.
Или он просто откинулся бы на спинку стула, сложил пальцы домиком и заявил бы: "Да. Ты совершенно прав. Я не могу тебя скопировать" — таким тоном, что и ежу было бы ясно, что Артур считает ниже своего достоинства заниматься подобной ерундой. И Джок, конечно, обиделся бы.
Но Артура сейчас нет. И это, наверное, к лучшему. У него никогда не было друзей.
Я тем временем вспоминаю один фокус, который можно провернуть и на поверхности.
— Ладно, — говорю я, затягиваясь сигареткой и старательно имитируя парсин тон. — Только чур, не жаловаться!
Джок хмыкает.
Я расчищаю место среди тарелок, закатываю рукав, кладу руку на стол, стаскиваю кольцо и аккуратно прижимаю к скатерти указательным пальцем (Парси, не уходи далеко).
— Делай так же! — командую я Джоку.
Тот фыркает, но подчиняется.
— Левую, правую? — спрашивает он.
— Левую, левую. Замри и не шевелись, — киваю я и тушу об Джока сигаретку.
Джок свободной правой сгребает нас с Парси за шею и макает в столешницу.
— Тихо-тихо! — придушенно шипим мы.
Самое сложное — не потерять концентрацию, но по жжению пониже локтя уже ясно, что получилось.
— Смотри-смотри! — говорим мы.
Два ожога совершенно одинаковые — на Джоковой лапе и на моей. Джок присвистывает.
Я надеваю кольцо. Парси закатывает рукав и воздевает палец.
— Пси-хо-со-ма-ти-ка! — Умное слово дается ему с трудом. — Со-пе-ре-жи-ва-ни-е!
— Ты так за меня переживал, что ли? — спрашивает Джок.
Парси самодовольно кивает.
— Ни черта себе… — тянет Джок.
Вечер продолжается.
Я открываю глаза и вижу разграфленный на квадраты гостиничный потолок. Пахнет дешевыми духами и дорогим шампанским, потом, крахмалом, средством для чистки ковров. Носками. Известкой.
Парси нет.
Никого нет.
Тихо.
Я знаю, что надо встать. Найти еды. Найти воды. Это нужно для выживания.
Я не встаю.
Слишком хорошо — без пола, без возраста, без имени, без номера, без движения. Без обязанности ходить, говорить, реагировать. Быть кем-то.
За стеной раздаются приглушенные голоса. Сверху кто-то ходит. По потолку ползут полосы света. Они гаснут. Ночью по шоссе проносятся редкие машины. Отблеск фар на миг освещает комнату и пропадает. Постепенно светлеет.
Я слышу звук открываемой двери. Скрипят колеса тележки. Постукивают каблучки — горничная. Парси забыл табличку "не беспокоить". Плохо.
Вместо того чтобы, обнаружив в комнате спящего постояльца, ойкнуть, извиниться и потихоньку выйти, женщина закатывает тележку внутрь и щелкает замком. Изнутри.
Еще хуже.
В поле зрения вплывает форменный передник и белая кружевная наколка на пергидрольных кудрях. Холодные пальцы оттягивают веко, прижимают вену. Передник и наколка исчезают.
— Здесь, — говорит женщина невидимому собеседнику. — В отключке. Зрачки не реагируют. Пульс тридцать девять. — Она делает паузу, выслушивая ответ. — В руках? Нет, ничего нет. Ясно. Жду. Конец связи.
Скрипит кресло, щелкает затвор, звякает металл о стекло. Раздается чуть слышный шелест.
"Горничная" раскладывает пасьянс. Судя по звуку — "могилу Наполеона". У нее не сходится. Два раза. Она досадливо вздыхает и смешивает карты.
Солнечный луч ползет по потолку. Муха жужжит и бьется о стекло.
Шаги в коридоре. Ритмичный стук. Скрип двери. Шаги по ковру.
Щелкают наручники.
Гудвин рывком садится в постели.
Над ним, скрестив руки на груди, стоит Шеф.
— Проснись и пой, Гудини, — говорит он.
Гудвин выворачивает пальцы так, что кулак становится уже запястья, стряхивает наручники, сует их под подушку и начинает вертеть головой, рассматривая обстановку. Замечает "горничную" и ухмыляется ей во всю пасть. "Горничная" отвечает ему холодным взглядом. В руке у нее "беретта", в глазах прицельная сетка — "куда бить, чтобы не попортить".
Гудвин подхватывает простыню узлом на поясе, шлепает в ванную и присасывается там к крану.
Шеф подпирает плечом стену.
— Что у вас тут случилось?
Гудвин фыркает и плещется, как морж. Ему не до этого. Наконец, он показывается обратно.
— Что случилось, что случилось… — невнятно отвечает он сквозь полотенце. — Девица перстенек сперла. Я бы и сам на ее месте спер, нечего целое состояние на виду таскать.
Он выуживает из-под кровати штиблеты Парси и начнает их разглядывать, будто впервые видит. Собственно, это так и есть.
— А че, делишки-то ничего идут! — заключает он. — Обувка модненькая…
Шеф закатывает глаза.
— Одевайся, — говорит он. — Работа есть.
— Работа? Работа — это хорошо… — рассеянно отвечает Гудвин, сражаясь с парсиными запонками. — Только пожрать дайте сначала, а то брюхо подвело уже.
В подтверждение из его желудка раздается громкое бурчание.
В гостиничном ресторане Гудвин наворачивает яичницу с беконом. Шеф сидит напротив над нетронутой чашечкой эспрессо.
— Раньше такого не случалось, — говорит Шеф, на каждом слове постукивая черенком кофейной ложечки по столу. У меня складывается впечатление, что он с удовольствием бы съездил ей Гудвину по лбу.
— И на старуху бывает проруха, — с набитым ртом отвечает Гудвин.
— После Лондона ты стал нестабилен, — говорит Шеф. — Вы все стали нестабильны.
Гудвин шумно отхлебывает апельсиновый сок.
— Шеф, ну ты нашел, кого спросить! Со стабильностью — это к Артуру. Он у нас самый правильный.
— Это Артур ездил в Лондон, — говорит Шеф и сверлит Гудвина глазками-буравчиками.
— Ничего себе! — поражается Гудвин. — Вы его там что, в музей не пустили, что он в разнос пошел? — и гогочет.
— А что, не помнишь? — осторожно спрашивает Шеф.
Гудвин мотает головой:
— Не-а. Всегда этого зануду терпеть не мог. Следить еще за ним…
Артур встретил в Лондоне "зеркало". Женщину, такую же, как я.
Было наивно думать, что я один такой.
В принципе, закончилось все плюс-минус хорошо.
"Зеркало" прибрало Ми-5.
Артур ушел в глубину и не хочет показываться на поверхность, а я его не вызываю.
Всеми остальными я могу делать вид, что не помню того, что случилось.
Артуром не могу.
Гудвин доедает завтрак. Шеф разглядывает его со смутным отвращением. Со стороны все прекрасно укладывается в сцену "добрый дядюшка вытягивает непутевого племянника из загула". На прощание Шеф останавливается переброситься с управляющим парой слов о моральном облике молодежи и "подрастет-перебесится". Гудвин изо всех сил делает покаянную физиономию. Наконец, они разворачиваются, чтобы уйти — и тут из кармана "дядюшки" выпадает серебряная кофейная ложечка и со звоном ударяется о мрамор. Управляющий опешивает. Гудвин начинает давиться хохотом. "Дядюшка" очень натурально багровеет шеей, издает невнятный рык, хватает "племянника" за шкирку и запихивает в машину. Гудвин рушится на сиденье и продолжает хохотать уже в голос.
Шеф захлопывает дверцу, овладевает собой и добавляет:
— Стащил и подкинул мне. Прекрасный штрих. Теперь они только эту самую ложку и запомнят. В контору, — бросает он шоферу.
