Слеза, познавшая рождение галактик,
но все хранящая, как прежде, форму сердца
той девочки в небесно-синем платье,
прошедшей невредимой сквозь Освенцим,
а нынче вот застывшей, как распятье,
на пепелище где-то под Донецком.
Ей девяносто семь… Сухая ветка
в сравненье с ней — пышней и полновесней…
Но годовые кольца человека
хранят обстрел Донецка и Освенцим,
и входят намертво в скелет цивилизаций,
как соль слезы, сгоревшей от обстрела.
В скелете том уж нет названья наций,
лишь соль слезы, что вечной стать сумела.
И отразила на хрустальном срезе
безумный взгляд той девочки-старухи,
стоящей неподвижно, как на фреске,
в руинах мировой уже разрухи,
что началась с трагедии в Донецке…
….там храм сгорел… И третья часть поселка
взлетела на тринадцатом снаряде,
и смерчи этих огненных осколков
накрыли всех врагами ставших братьев.
И каждый, падая, к ней руки вскинул: "Мама!.." —
к той девочке в небесно-синем платье…
Когда на пульте отключают память,
когда дают понять, что мы не в теме,
что это было, в общем-то, не с нами —
на их могилах каждое растенье
кричит и тянется к своей столетней маме.
И уши затыкает даже Каин
от ужаса, что "это все не с нами…"
