Татьяна Волоконская
Вообще говоря, в отношении Ярославичей к Изяславичам-Полоцким ощущается сильная трагикомическая струя: уж так им хочется выставить неугомонного Всеслава Чародея аспидовым отродьем и чёрной немочью, что местами это выходит совсем поперёк здравому смыслу. Казалось бы, нежная (и не менее трагикомическая) привязанность Всеслава к домашнему уделу должна бы несколько успокоить подозрения правящей ветви насчёт его притязаний на киевский стол – ан нет! Создаётся впечатление, что старательное раздувание пугала из полоцкого князя на страницах официальных летописаний нужно Ярославичам затем, чтобы снизить накал их собственных внутренних разборок, которые в противном случае выступили бы вперёд во всей их неприглядной мерзости.
Любая история – не что иное, как эквилибристика политических монет, непрестанно вращающихся и обнаруживающих то светлую, то тёмную сторону. Поразительное долголетие Ярослава Мудрого (он прожил – шутка ли! – семьдесят шесть лет, больше даже, чем пресловутый Всеслав Полоцкий), определявшее неслыханное благоденствие Руси: единая политическая воля, поступательность реформ, последовательность внешнеполитических решений и прочая, и прочая, – в момент его смерти мигом обернулось неслыханным же бедствием. Ярослав на два года переживает своего старшего сына, наследника, новгородского князя Владимира, ухитрившегося скончаться в возрасте тридцати двух лет. Соловьёв называет его смерть «преждевременной», но причин такого обозначения не объясняет. Известно, что последние семь лет своего княжения Владимир Ярославич строил в Новгороде каменный Софийский собор (взамен деревянного), который был закончен и освящён всего за полмесяца до его кончины – возможно, это обстоятельство дало Соловьёву повод считать смерть Владимира внезапной. Так или иначе, после смерти новгородского князя остаётся его сын Ростислав – старший внук Ярослава Мудрого и первая жертва лествичного порядка престолонаследия в правящей династии. Карамзин, на основании Родословных Книг, приписывает Владимиру второго сына Ярополка, но поскольку никаких известий об этом гипотетическом княжиче в летописях не находим, не будет о нём речи и в нашей саге.
Осиротевший Ростислав Владимирович попадает в разряд князей-изгоев, причём на антропонимическом уровне его злосчастный статус закрепляет сам дедушка Ярослав. В 1053 году киевский князь лично нарекает Владимиром своего новорождённого внука от четвёртого сына Всеволода – будущего Владимира Мономаха. О чём он думал при этом, неясно. Соловьёв в описании семейной политики Ярослава выдаёт на-гора высокопарный пассаж, в котором, впрочем, за киевским князем обнаруживается много велеречивости, но мало действительной мудрости: «Ярослав, завещевая сыновьям братскую любовь, должен был хорошо помнить поступки брата своего Святополка и как будто приписывал вражду между Владимировичами тому, что они были от разных матерей; последнее обстоятельство заставило Владимира предпочитать младших сыновей, а это предпочтение и повело к ненависти и братоубийству. Ярославичи были все от одной матери; Ярослав не дал предпочтения любимцу своему, третьему [из оставшихся в живых] сыну Всеволоду, увещевал его дожидаться своей очереди, когда бог даст ему получить старший стол после братьев правдою, а не насилием, и точно, у братьев долго не было повода к ссоре». Похвальные намерения, однако реализуемые на крайне маленьком участке лабиринта властных отношений. Громко увещевая любимого Всеволода не лезть поперёк старших братьев в пекло великокняжеской власти, Ярослав эдак незаметно (но на самом-то деле крайне внятно для прочих членов семьи!) передавал ему серьёзный козырь – ономастическое старшинство его сына Владимира, то есть буквальную преемственность младшего из Ярославовых внуков по отношению к Ярославовым отцу и старшему сыну. Вот тебе и «не дал предпочтения»!
Нет, формально Ярослав поступает очень даже должным образом: для обеспечения легитимности власти имя исторического основателя династии обязано присутствовать в антропонимиконе Рюриковичей. Однако киевский князь здесь следует букве, а не духу, прикрывая «общественной» пользой личную выгоду. Спешить с возвращением имени «Владимир» в княжеский ономастикон ему, в общем-то, и незачем: не мог же он всерьёз опасаться того, что великое имя осмелится захватить заклятый друг Всеслав (он пока ещё вполне лоялен великокняжеской власти) или что, буде полоцкий князь всё же решится на такой аншлюс, этот захват как-то поможет полоцкой ветви вырваться вперёд в коронном забеге – в котором, не устану этого повторять, полочане особо и не стремились участвовать. А коли так – почему не подождать и не оставить имя старшего сына в семье старшего сына? Историки предполагают, что к моменту смерти Владимира Ярославича Ростиславу было около четырнадцати лет – самый брачный возраст для княжича. Но вместо того, чтобы заниматься устройством брака старшего внука, Ярослав в буквальном смысле уводит у него из-под носа священное отцовско-прадедовское имя.
Иными словами, в гонке за великокняжеский стол, от которой Ярослав Мудрый на словах старательно предостерегает своих наследников, сам он втихомолку, но совершенно точно ставит на любимого Всеволода и его сына. Расчёт верный: к моменту, когда киевский стол поочерёдно украсят своей особой Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи, все шансы выйти из игры имеют не только младшие сыновья Ярослава Вячеслав и Игорь (что и происходит на самом деле), но и потомки старших. И не сказать, чтобы всеобщий дедушка сильно ошибся: к 1093 году, когда Всеволод Ярославич умирает и освобождает киевский стол, из семи кузенов-предшественников Владимира по родовой лествице в живых остаётся четверо. Старшего из них – Святополка Изяславича – Мономах всё-таки пропустит вперёд, но не столько из-за реального распределения власти, сколько по тонкому политическому расчёту личному благородству души; а вот через троицу Святославичей перешагнёт вопреки дедушкиным заветам. Но отнюдь не вопреки тайному дедушкиному замыслу: не зря ведь Мономах получает не только родовое, но и крестильное имя Владимира-Василия Святославича, становясь, таким образом, почти полным его антропонимическим подобием.
Ростислав Владимирович при этом оказывается далеко на периферии княжеского коловращения вокруг киевского стола – и закономерным образом затевает то, о чём Ярослав при всей его хвалёной мудрости как-то не додумал: сопротивление закону насилием. Вообще, в истории Ростислава крайне важно сразу решить, каким источникам доверять. Татищев утверждает, что по смерти Ярослава Мудрого его сыновья кинули племяннику-изгою кость в виде то ли Ростова, то ли Ростова и Суздаля; что после смерти Вячеслава Ярославича в 1057 году его смоленский удел был передан самому младшему из братьев Игорю, а Игорев Владимир Волынский достался Ростиславу; наконец, что в 1060 году, по смерти Игоря, Ростислав надеялся заполучить Смоленск (настоящий княжеский удел, в отличие от искусственно выделенных городов Ростова и Владимира Волынского), но, обманутый в своих ожиданиях дядьями, начал бунтовать. Болтин и даже Соловьёв в своих повествованиях беспрекословно следуют за Татищевым, но мне, при всём уважении к Соловьёву, смертельно надоело каждый раз всерьёз рассматривать буйные домыслы и вымыслы Татищева, не подтверждённые никакими доступными летописными источниками. Карамзин, напротив, ясно показывает, что свой бунт Ростислав начинает, согласно летописям, в Новгороде и при поддержке знатных новгородцев. Очевидно поэтому, что никакие города в удел Ростислав Владимирович не получал и «жил праздно в Новегороде» (Карамзин), лелея обиду на триумвират злых дядек и строя юношески бурные и юношески же неосуществимые планы мести и отыгрыша.
Масштабы дурости политических притязаний Ростислава видны по тому, что он, в отличие от своего троюродного брата и собрата по несчастью Всеслава Чародея, борется не за отцовский удел – ему подавай великокняжеский стол! В Новгороде, впрочем, после отъезда Изяслава Ярославича в Киев сидит его старший сын Мстислав – тот самый, что будет через несколько лет, вопреки обещаниям папеньки и дядюшки Святослава, жечь и слепить мятежных киевлян, руководствуясь принципом «Есть у большой репрессии начало – нет у такой репрессии конца!» С одной стороны, связываться с этим берсерком себе дороже – он, в случае победы, остановится, только размолотив соперника в кровавую кашу и сложив для этой каши котёл из подвернувшихся под руку людишек. С другой стороны, пример Всеслава и его полочан показывает, что лютовать и яриться Мстиславу удаётся всё больше по ведомству министерства внутренних дел, нежели министерства обороны: это против обманутых горожан он орёл, а взявшее инициативу в свои руки войско громит его на раз. С третьей стороны, у выросшего в Новгороде Ростислава за спиной – поддержка новгородцев: среди его ближайших помощников окажется, например, Вышата – сын новгородского посадника Остромира, известного более по знаменитому Остромирову Евангелию. Так что были у князя-изгоя определённые шансы сковырнуть Мстислава и удержаться затем в городе, жители которого если даже не симпатизируют самому Ростиславу, то точно чтят память его отца, защищавшего и обустраивавшего Новгород.
Ни одним своим козырем Ростислав и его шалая молодёжь не воспользуются: в 1064 году он бежит из Новгорода на дальний юг и захватывает Тмутаракань, выбив оттуда двоюродного брата Глеба Святославича. Соловьёв объясняет выбор Ростислава его стремлением повторить судьбу славного победителя касогов и самого Ярослава Мудрого – Мстислава Владимировича Храброго: «…его манила Тмутаракань, то застепное приволье, где толпились остатки разноплеменных народов, из которых храброму вождю можно было набрать себе всегда храбрую дружину, где княжил знаменитый Мстислав, откуда с воинственными толпами прикавказских народов приходил он на Русь и заставил старшего брата поделиться половиною отцовского наследства. Заманчива была такая судьба для храброго Ростислава, изгоя, который только оружием мог достать себе хорошую волость и нигде, кроме Тмутаракани, не мог он добыть нужных для того средств». Отец Глеба Святослав грозной мощью то ли собственного войска, то ли стоявших за ним объединённых сил всего триумвирата, частью которого он являлся, на время вынудил Ростислава оставить Тмутаракань, но стоило ему уйти – и дерзкий племянник вторично выгнал Глеба. Тут-то и оборвались все великие планы князя-изгоя, потому что всполошившиеся из-за бурной активности нового соседа греки подослали к нему отравителя. Мало того, недолгое и несчастливое тмутараканское княжение Ростислава решило судьбу самого княжества: с этого момента Тмутаракань перестаёт быть удалённым русским форпостом, нацеленным на завоевание южных земель и выход к Азовскому морю, и становится плацдармом для обиженных на родине князей-изгоев, подготавливающих вооружённый реванш. В Тмутаракань с этой целью бегали сын Ростислава Володарь, сын Игоря Ярославича Давыд и даже знаменитый сын Святослава и брат Глеба Олег, один из «закадровых» героев «Слова о полку Игореве». Отсутствие у Тмутараканского княжества внешней завоевательной политики и частая смена князей, заинтересованных лишь во временном пользовании этой землёй, привели в итоге к тому, что это «Воспорское царство», по словам Карамзина, было отнято у Руси половцами и имя его «с сего времени [с 1094 года] исчезло в наших летописях».
Но прежде, чем погибнуть от херсонского яда, Ростислав, помимо реальных действий, успевает подкрепить свои амбиции ещё и привычным для династии антропонимическим способом. Его супруга – возможно, дочь венгерского короля Белы Ланка, потому как впоследствии она будет выступать дипломатом в войне русских с венграми, – рожает ему трёх сыновей, именами которых Ростислав громко заявляет всему миру, чего он, по его собственному мнению, стоит. Имена эти – Рюрик, Володарь и Василько.
Об антропонимической декларации Ростислава Владимировича подробно рассуждают Литвина и Успенский, говоря о причинах появления в русской именной культуре имени «Володарь», долгое время считавшегося вариантом имени «Владимир». Они полагают, что все три имени для сыновей были выбраны Ростиславом с расчётом на то, чтобы внятно напомнить зарвавшимся родственникам, имеющим «младший» родовой статус, о высоком происхождении обиженного ими князя-изгоя. В именах Ростиславичей повторяются имена двух основателей рода Рюриковичей – легендарного Рюрика и вполне исторического Ростиславова прадеда Владимира. Однако в каждом из трёх случаев отсылка ведётся различными способами.
Имянаречение Рюрика Ростиславича – самый простой из антропонимических ударов Ростислава, но и самый зубодробительный. Воскрешая имя варяжского князя, князь-изгой заявляет об абсолютном старшинстве своего первенца среди правящей ветви династии: Рюрик – старший сын Ростислава, старшего сына Владимира, старшего сына Ярослава. Этому родовому превосходству, конечно, сильно мешает «младший» родовой статус самого Ярослава, а ещё больше – незаконное происхождение Владимира Святославича, и уж точно – наличие под боком у Новгорода полоцкой ветви Изяславичей. Однако вызов Ростислава адресован не полоцким князьям и тем более не теням братьев Владимира и Ярослава, а среди Ярославичей его старший сын – действительно единственный, кто имеет полное право быть названным в честь легендарного Рюрика. Верно и обратное: уверенность Ростислава в неотразимости подобного аргумента свидетельствует о том, что на протяжении всех предшествующих поколений русская княжеская династия сохраняет память о Рюрике именно как об основателе рода (вспомним, что приблизительно в то же время к распоряжению Рюрика апеллирует и Всеслав Полоцкий, нарекая одного из своих сыновей Рогволодом).
Ну а выбор имён для двух младших сыновей Ростислава становится подтверждением такой интерпретации имянаречения старшего: князь-изгой не просто заимствует чем-то приглянувшееся ему имя одного из предков, но объявляет своего первенца прямым наследником основателя рода. Володарь и Василько занимают такое же место по отношению к другому основателю – Владимиру Святославичу. При этом характерно, что в обоих случаях Ростислав оказывается вынужден избегать прямого повторения антропонима.
Имя «Володарь» по звучанию и значению похоже на родовое имя прадеда и отца Ростислава – «Владимир». «Не исключено, – пишут Литвина и Успенский, – что мальчик не был назван напрямую именем деда, Володимира Ярославича, потому что династическая судьба последнего сложилась явно неудачно – он умер, не успев передать власть своим прямым потомкам. Ситуация, как уже отмечалось, была двойственной: все претензии рода Ростислава на власть были связаны с тем, что он был сыном Володимира Ярославича, но именно ранняя смерть Володимира Ярославича и мешала этим претензиям осуществиться. Возможно, как раз поэтому сын Ростислава получает в качестве родового, княжеского имени несколько необычный «конструкт», апеллирующий к имени деда, но не совпадающий с ним». При этом ещё важно, что имя «Владимир» было «отобрано» у Ростиславичей решением Ярослава Мудрого, передавшего его Всеволодичам. Антропонимические правила Рюриковичей не мешали Ростиславу назвать одного из сыновей Владимиром при наличии живого двоюродного дяди с тем же именем, но ему было невыгодно выступать против воли деда, династическую связь с которым, разрушенную ранней смертью отца, он и пытался восстановить.
Младший же сын Ростислава тоже заявляется наследником двух Владимиров, но не по родовому, а по крестильному имени, причём получает его в качестве единственного, объединяющего в себе функции парных имён у прочих князей. До Василько Ростиславича подобным образом в княжеской именной культуре фигурировали только парные имена князей-мучеников Бориса-Романа и Глеба-Давыда Владимировичей, каждое из которых могло объединять в себе функции родового и крестильного антропонимов. Теперь к ним прибавляется изначально крестильное имя «Василий», точнее его гипокористическая (уменьшительная) форма «Василько», лучше вписывающаяся в исконный славянский ономастикон.
Ещё тут важно отметить, что из весомых родовых имён Ростислав выбирает для сыновей имена князей, занимавших новгородский стол, – едва ли не для того, чтобы уравновесить ущерб, нанесённый властным правам его ветви преждевременной смертью отца опять же на новгородском столе. Кроме того, имя старшего сына возвращает в славянский антропонимикон давно исключённый из него варяжский элемент, что также объясняется происхождением самого Ростислава: его отец Владимир не только повторял старинные походы Рюрика против северных народов (в случае Владимира – против финской народности «емь»), но и участвовал в византийском походе последнего из королей-викингов – норвежца Харальда III Сурового, который приходился Владимиру зятем, так как был женат на дочери Ярослава Мудрого Елизавете. Именно в роду Владимира, таким образом, было закономерным обращение к славному имени Рюрика, объединившему в себе варяжскую и славянскую историю.
Однако притязания Ростислава Владимировича на власть, соответствующую его высокому родовому статусу, не увенчались успехом ни на реальном, ни на антропонимическом уровнях. Как сам он не смог реализовать план по захвату великокняжеского стола с промежуточной остановкой в Тмутараканском княжестве, так и жребий его сыновей не совпал с их громкими именами. Начав, по примеру отца, междоусобную войну (в случае с Володарем Ростиславичем – с включением Тмутараканского квеста), они смогли добиться в ней только Владимира Волынского, не являвшегося, как мы помним, полноценным княжеским уделом, да и то были изгнаны оттуда тогдашним киевским князем Всеволодом Ярославичем (антропонимическим обладателем – в лице сына Мономаха – того самого наследства двух Владимиров, которого добивались Ростиславичи). Из Владимиро-Волынского княжества Всеволод выделил им во владение Звенигород, Перемышль и Теребовль – уделы, которые должны были восприниматься сыновьями Ростислава скорее как оскорбление, чем как княжеский дар. Тем не менее три этих княжества остались верхним пределом удачи, которого удалось достичь трём братьям. Уже после их смерти (около 1140 года) младший сын Володаря Ростиславича Владимир объединит эти земли в единое Галицкое княжество, по названию которого вся ветвь Ростиславичей получит в русской историографии именование «Галицкие».
Что до имени «Рюрик», то его обладатель Рюрик Ростиславич, названный в честь основателя целой династии, умер в 1092 году, не оставив прямых наследников и передав Перемышльский удел брату Володарю. Галицкая ветвь просуществовала чуть более полутора веков: с 1038 года, который весьма приблизительно считается годом рождения Ростислава Владимировича, до 1199 года, когда умирает сын Ярослава Осмомысла Владимир – последний представитель Ростиславичей на галицком столе. Но и на протяжении этих лет имя «Рюрик» не получил больше ни один потомок князя Ростислава.
Причину этого отказа от громкого имени и обозначаемых им властных амбиций, видимо, следует искать в двух княжеских съездах, завершивших оба этапа междоусобной войны между внуками и правнуками Ярослава: Любечском (1097) и Витичевском (1100). Именно эти съезды считаются в русской истории официальной датой отсчёта периода феодальной раздробленности, обозначенного принципом «Каждый да держит отчину свою». Несмотря на то, что ограничение престолонаследия детей рамками отцовского стола не выдерживалось последовательно ни одним из князей, эти соглашения стали началом принципиально иного представления о распределении власти между потомками Рюрика. Хотя за киевским престолом сохранялся титул великокняжеского, ни один из его держателей (как, впрочем, и любого другого стола) не мог отныне считать себя свободным от влияния других князей. В этих условиях открыто выраженная антропонимическая претензия на Рюриково наследие могла только обострить и без того недружелюбные отношения между князьями, но никак не придать кому-либо дополнительный вес.
С другой стороны, судьба Рюрика Ростиславича некоторым образом «расколдовала» имя «Рюрик», лишив его сакральной неприкасаемости. Это имя, как оказалось, могло быть связано и со стандартной княжеской судьбой представителя рода Рюриковичей. Подобно многим остальным антропонимам, оно стало отсылать не только к своему первому, легендарному носителю, но и ко всем его последующим потомкам-тёзкам. Но для самой Галицкой ветви такая апелляция по отношению к имени «Рюрик» оказалась попросту ненужной: переход Перемышля от Рюрика к Володарю, ввиду отсутствия у первого сыновей, был мирным и законным и потому не требовал антропонимического подкрепления.
Поэтому в следующий (и последний) раз имя основателя династии появится в антропонимиконе совсем другой ветви.