Екатерина Ракитина
Уже решившись отравить Моцарта, завистник Сальери вдруг да выслушивает в особой комнате в трактире "Золотого льва" признание праздного гуляки в необъяснимом страхе, в тревоге, в чём-то странном и смутном, как не до конца памятный ночной кошмар.
Вы никогда не задумывались, отчего Сальери, выжженный дотла любовью к музыке, — невзаимной, увы, — берётся успокаивать Моцарта?.. ведь не для того же, чтобы жертва не дёргалась, правда? Есть здесь что-то настолько парадоксальное и вместе с тем безусловное, что бывает ещё только у Шекспира.
Синьор Антонио с ядом наготове отчего-то тянет с ласковым смешком взрослого, говорящего с напуганным ребёнком (все знают, но освежу):
И, полно! что за страх ребячий?
Рассей пустую думу. Бомарше
Говаривал мне: "Слушай, брат Сальери,
Как мысли чёрные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти "Женитьбу Фигаро".
И Моцарт, словно очнувшись, улыбается в ответ:
Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
Ты для него "Тарара" сочинил,
Вещь славную. Там есть один мотив…
Я все твержу его, когда я счастлив…
Ла ла ла ла…
— и дальше про известный слух о Бомарше-отравителе, реплика, которая по всем законам драматургии должна ударить Сальери под дых.
Нас, однако, интересует вот это "ла ла ла ла" из славной вещи, оперы Антонио Сальери "Тарар", написанной на либретто Бомарше.
Больше, чем либретто, сразу поднимем палец академически, поскольку Бомарше всерьёз думал об опере, в которой текст, сюжет и идея едва ли не важнее музыки — в чём, надо признаться, выступил автором весьма передовых на тот момент, а дело было в 1787 году, взглядов.
Либретто Бомарше, при всей заявленной прогрессивности, в меру ужасно, в нём летят во все концы гамадрилы и британцы на условно-восточном фоне разыгрывается ходульный и сложный, как сам тогдашний оперный костюм с плюмажем на голове, сюжет о политике, любви, морали и приключениях, взболтать, не перемешивать. Собственно, обычная выспренняя оперная чушь XVIII века, где повествование о перипетиях жизни различных властителей древности и экзотических стран было лишь предлогом для последовательности арий лирических и с фиоритурами, которые дорогой _corso_ как-то замечательно уподобил виртуозной нарезке огурцов.
Музыка Сальери ровно такова, какой должна быть: пышная, мастерская, как по нотам, большая… в общем, неплохая, чего уж. Не Гендель, не Глюк, но вполне.
Дивное и невыносимое дитя, Моцарт искренне хочет похвалить Сальери, ему нравится, правда.
Будь я Сальери, я бы удавила Моцарта, не дожидаясь случая бросить яд ему в бокал, поскольку именно "Тарар" — острый нож в самое солнечное сплетение. Дело в том, что Моцарт, осознанно или нет, ловит Сальери именно на зависти, причём в терминальной форме: балет невольников в "Тараре" списан край в край с финала "Похищения из сераля", оперы Моцарта, написанной пятью годами ранее. Моцарт может этого не помнить, но Сальери не просто помнит, его это ест, ему от этого гадко, больно и тяжко.
Но отвлечёмся от драматургии, обратимся к музыке.
К тому самому "ла ла ла ла", которое Моцарт твердит, когда счастлив.
Академик Алексеев в примечаниях к полному собранию Пушкина предполагает, что то самое "ла ла ла ла" происходит из арии "Astasie est une déesse", которая в пушкинские времена была необычайно популярна в Европе и в России… а чего вы хотели, опера тогдашняя — попса попсой, из неё запросто берут отдельные кусочки для домашнего исполнения, шарманки тоже играют оперные фрагменты.
И всё бы хорошо, да вот ария эта — плач по утраченной возлюбленной, попавшей в рабство, и нет там того гениального мотива, который, несмотря на печальный повод, можно было бы связать с ощущением счастья.
Есть и другая версия, остроумная крайне, изложена она вот в этой статье, а я перескажу кратко. Во второй редакции "Тарара" Бомарше дописал финальную сцену коронации героя, его там славят вчерашние рабы, в частности, чернокожие невольники, и солист как раз поёт подходящее по мнению исследователя:
Молодой негр:
(в экстазе)
Хвала! Хвала!
Негр чёрный бедная была!
Терпела горькая удел.
Но добрый белый пожалел!
За тебя, о добрый белый,
Негр отдаст душу и тело!Кровь прольёт!
Жизнь даёт!Будет негр работать дело,
За тебя, о добрый белый,
За твоя народ — моля
Наша бога Урбаля!
Урбаля! Урбаля!(обращаясь к зрителям)
Ля-ля-ля, ля-ля-ля!
(Живописная пляска негров и негритянок, выражающая их восторг).
Прямое ля–ля–ля! Опять же, тираноборческий, де, пафос (где, скажите на милость?), тема чёрного человека… я, пожалуй, даже согласилась бы, когда бы не, во-первых, сугубо французское и недолгое бытование именно этого финала в смысле именно музыкальном (либретто Пушкин знал, это доказано), но главное, во-вторых, невозможность по либретто, как бы хорошо ни было, напеть тот самый мотив.
Глупо, возможно, но это "ля-ля-ля" ещё и не укладывается в размер белого пушкинского стиха, а я почему-то верю в слух Александра нашего Сергеевича.
Значит, искать стоит среди других популярных фрагментов "Тарара", которые и пели, и шарманками играли, и знали именно как музыку.
И вот тут находится забавное. Вот что пишет в своих мемуарах певец и композитор Майкл Келли (Kelly (O'Kelli), Michael, 1762-1826), друг Моцарта:
В один из вечеров Сальери пригласил сопровождать его в Пратер. В это время он сочинял свою оперу "Tарар" для Большой Оперы в Париже. Мы устроились на берегу Дуная, за кабаре, где пили прохладительные напитки. Он извлёк из кармана набросок арии, сочинённой этим утром и впоследствии ставшей популярной. "Ah! Povero Calpigi". Пока он пел мне эту арию с огромной выразительностью и жестикуляцией, я смотрел на реку и вдруг заметил пересекавшего её большого дикого кабана, как раз около того места, где мы сидели. Я пустился наутёк, и композитор последовал моему примеру, оставив позади "Ah! Povero Calpigi" и, что гораздо хуже, фляжку великолепного рейнского вина. Мы много смеялись над случившимся, когда оказались вне опасности. И в самом деле, Сальери мог шутить обо всём на свете, он был очень приятный человек, глубоко уважаемый в Вене. Я считаю большим счастьем, что он обратил внимание на меня.
И вот это, друзья мои, было бы воистину по-моцартовски и дико смешно.
Дело в том, что Кальпиджи в "Тараре" — старший евнух, итальянец по происхождению, но оскоплён он вовсе не жестокими дикарями, а собственным рачительным папенькой, ещё в Ферраре, поскольку обладал с детства дивным певческим голосом и папаша желали заработать на сыне-кастрате деньжат… ну, см. волшебную клюкву "Фаринелли", там про то же. Когда тиран Атар, правитель Ормуза, требует развлечений для своей тоскующей пленницы, той самой Астазии, Кальпиджи поёт о своих злоключениях, причём поёт с либертинской изысканной непристойностью, вызывая общий восторг и хохот.
Звучит — и выглядит, да! — всё это вот так (постановка 1988 года, режиссёр Клаус Виллер, за пультом Жан-Клод Мальгуар, Кальпиджи — Эберхард Лоренц):
— Je suis natif de Ferrare, — начинает Кальпиджи.
Ля ля ля ля… неужели?..
Ах, как бы это было прекрасно: из всей громоздкой, правильной, угрюмой оперы, где и тебе страсти, и тебе возвышенные чувства, и даже гражданская мораль, божественный балбес Моцарт выбирает назло всё понимающему Сальери дурацкие куплеты дурачащегося кастрата, дрессированной музыкальной обезьянки. Зная о склонности бедного Моцарта, с младенчества ощущающего себя такой же дрессированной зверушкой, разве что не покалеченной, к низовому площадному юмору, я, пожалуй, думаю, что так оно и есть.
Тем более, что мотивчик-то привязчивый, есть в нём то бесшабашное, шампанское веселье, с которым так скачется вприпрыжку мимо всякой суровой серьёзности.