Татьяна Волоконская
Пути передачи родовых имён из одной великокняжеской ветви Рюриковичей в другую, а также сопутствующая этой передаче трансформация смысловой нагрузки самого имени лучше всего прослеживаются на примере антропонима «Игорь». После своего первого носителя – то ли сына, то ли не сына легендарного Рюрика-основателя, а также персонального древлянского бабая – это имя, как мы помним, в течение нескольких поколений пылилось невостребованным в запасниках Кунсткамерыкняжеского антропонимикона, пока не было извлечено на свет Ярославом Мудрым для младшего отпрыска. Два значения, которые имел выбор этого имени, оказывались одно неудобней другого: во-первых, маркировались претензии «младшего» по родовому статусу Ярослава на полноценное обладание наследием династии, у истоков которой стоял Игорь Рюрикович, а во-вторых, обозначалось обновление семейных связей рода с варягами, из которых «ославянившийся» варяг Ярослав взял себе супругу – шведскую принцессу Ингигерд. Тем не менее расчёт Ярослава, видимо, оказался верным и полностью подтвердил справедливость данного ему прозвания: взятые в сумме, эти значения провоцировали куда меньший скандал, чем могло бы произвести каждое из них по отдельности, поскольку взаимно нивелировали друг друга. Противники варяжского влияния на киевского правителя имели все основания видеть в имени младшего княжича заявку на укрепление легитимности и самостоятельности юной династии, а блюстители родового старшинства – невинную отсылку к антропонимикону материнского клана, малозначимую для Рюриковичей в целом – ввиду низкого положения Игоря Ярославича на родовой лествице. Ну а за правильную «настройку оптики» в рядах той и другой партии отвечала сильная политическая воля самого Ярослава, только что продемонстрировавшего в братской междоусобице, что радикальных методов борьбы с несогласными он не чурается.
Вопрос о возрасте Игоря Ярославича по отношению к его братьям остаётся в историографии открытым, однако практика распределения княжеских столов после смерти Ярослава Мудрого отводит ему самое младшее место: Игорь получает Владимир Волынский (согласно повествованию Карамзина – в качестве специально выделенного Изяславом Киевским из собственных владений удела; по другим версиям – как самостоятельное, но незначительное княжество, которое станет полуавтономной частью киевских земель уже после смерти Игоря). О судьбе этого Ярославича летописи сообщают мало: был переведён на смоленский стол после смерти брата Вячеслава, где и скончался в молодом возрасте (около 24 лет), оставив сыновей Давыда и Всеволода изгоями. И если о Всеволоде Игоревиче нам сказать практически нечего, то вот Давыд в истории Древней Руси засветился, прямо сказать, масштабно.
Давыд Игоревич изначально не имел никакой возможности претендовать на мало-мальски значимую ступень княжеской лествицы, что всячески подчёркивало данное ему имя. Назван он был в честь младшего из братьев-мучеников – Глеба Владимировича, который, в отличие от старшего Бориса, никоим образом не претендовал на киевский великокняжеский престол. Мало того – Давыд получил не родовое, а крестильное имя юного князя, что ещё дальше уводило его из круга политических амбиций. Наконец, он оказывался даже не единственным Давыдом в династии: и по возрасту, и по родовому статусу ему предшествовали сыновья Всеслава Полоцкого и Святослава Черниговского. Смерть отца, таким образом, делала его самым безнадёжным изгоем из всех преждевременно осиротевших княжичей. В условиях превращения русских земель в лоскутное одеяло он мог рассчитывать только на собственную дерзость и удачу.
Одному из своих сыновей Давыд дал отцовское имя «Игорь», декларируя этим свои права на наследство родителя – прежде всего на Волынское княжество. В междоусобной войне конца XI – начала XII веков он действовал решительно и, мягко говоря, беспринципно, меняя союзников и нарушая клятвы. Сбежал с Володарем Ростиславичем на всеобщий тренировочный полигон – в Тмутаракань, затем пытался отнять у Володаря же галицкие земли в союзе со Святополком Изяславичем Киевским, а после в защиту своих интересов и интересов своих бывших врагов Ростиславичей громил венгерские войска, союзные Святополку. Был инициатором ослепления брата Володаря – Василька Ростиславича, которого долго держал в плену, а сына Святополка, Мстислава, привёл к смерти: тот погиб во время осады Давыдом Владимира Волынского. Вожделенную Волынь Давыд получил в 1086 году (после смерти княжившего там Ярополка Изяславича, брата киевского князя) и закрепил за собой на Любечском съезде, но после ослепления Василька и гибели Мстислава его бывшие союзники объединились против него и решением Витичевского собрания отняли у него Волынское княжество, оставив ему один Дорогобуж, где он и скончался. Сын его, Игорь, ничем не означил себя в летописях и, судя по всему, умер бездетным, никому не передав дедовского имени. Однако громкие, хотя и сомнительные с нравственной точки зрения подвиги самого Давыда заставили греметь по всей Руси не только его личное имя, но и патроним, отличавший его от полоцкого и черниговского тёзок. Ветвь Игоревичей пресеклась, но имя её основателя подхватили другие представители династии.
Леонтий Войтович полагал, что Игорем звался один из сыновей Василька Ростиславича – заклятого врага и жертвы Давыда Игоревича, однако в летописях этот княжич известен под именем (возможно, крестильным) «Иван». Зато бесспорным фактом можно считать переход антропонима «Игорь» в черниговскую ветвь Рюриковичей, где ещё один враг Давыда – Олег Святославич, в своё время прогнавший его из Тмутаракани, – ввёл это имя в свой семейный именослов.
Олег Святославич в истории Древней Руси представляет собой фигуру не просто масштабную, но прямо-таки одиозную. Его регулярное вмешательство в княжеские междоусобицы, а также крепкий союз с половцами, обеспечивавший ему их последовательную поддержку, а им – его не менее последовательное неучастие в антиполовецких походах русских князей, позволили автору «Слова о полку Игореве» поставить Олега на одну доску с самим Всеславом Полоцким. Личная харизма Олега вынуждала летописцев и хроникёров преувеличивать его и без того значительные деяния, а также придавать оттенок исключительности всему, что было с ним связано. «Слово…» превратило его в злого гения битвы на Нежатиной ниве, хотя как раз Олег при виде многократно превосходящих сил противников демонстрировал трусость благоразумие, тщетно советуя своему кузену и союзнику Борису Вячеславичу начать мирные переговоры. «Слово…» же выставляло его вероломным союзником половцев против Руси, хотя обычай вступать во временный альянс с половецкими ханами был вообще распространён среди Рюриковичей, нередко подкреплявших эти союзы браками. Так, не только Олег Святославич и его младший сын Святослав, но и Святополк Изяславич, а также Всеволод Ярославич, его сын Владимир Мономах и внук Юрий Долгорукий были женаты на половецких княжнах. Однако в большинстве случаев эти союзы не мешали русским князьям сходиться с южными соседями в смертельной схватке: гонял половцев Мономах; Святополк Изяславич участвовал в битве на реке Трубеже, стоившей жизни его тестю Тугоркану; воевал с будущим своим сватом, ханом Кончаком, внук Олега – Игорь Святославич Новгород-Северский (сам внук и, возможно, сын половчанок). Удивительная на этом фоне верность Олега Святославича его половецким друзьям парадоксальным образом вызывала толки о его чёрном вероломстве – по отношению к родной земле и князьям-сородичам. При всём том летописи наши осторожно снимают акцент с того обстоятельства, что верность Олега половцам всякий раз оказывалась едва ли не вынужденным политическим решением в условиях, когда родная земля и сородичи всякий раз лишали его дома и наследства.
Вообще говоря, древнерусские летописи в наименьшей степени оказываются тем, чем должны быть по своей жанровой принадлежности: беспристрастным хроникальным полотном, дающим факты, а не оценки. Каждый из летописцев своей речью внятно заявляет себя как представителя вполне узнаваемого удела – а значит, конкретной княжеской ветви и политической позиции. Каждый из них – инструмент поразительно продуманной пропагандистской машины, искусно поднимающей «своего» правителя на пьедестал, сложенный из всех прочих князей. В ход идут умолчания и инвективы, патетические перепады интонации и даже древнерусский аналог котиков – рассказы о строительстве и облагораживании церквей, умелая вставка которых оказывается способна «вытащить» репутацию любого князя. Летопись междоусобиц постоянно принимает литературную форму, расставляя реальных исторических деятелей в позы персонажей романа фэнтези, где могучему и непогрешимому протагонисту бессмысленно и беспощадно противостоит антагонист, не знающий иных интересов и задач в жизни, окромя терзания главного героя. Всеслав Полоцкий вырастает в злобного исполина, потому как обязан составлять на страницах хроник убедительный контраст даже не одному князю, а целому триумвирату. Олегу Черниговскому (а вернее – Новгород-Северскому, потому что именно в этом уделе он осел в конце концов) в каком-то смысле везёт ещё меньше: волей судьбы он оказывается на одном политическом поле с блистательным Владимиром Мономахом, который всеми любим, априори прав, политически мудр и вообще безупречен. (Желающие убедиться в политической мудрости Мономаха могут самостоятельно проследить, в какой кровавый хаос ухнула Русь после его смерти, а особливо – как вели себя в этой мясорубке его собственные потомки, которые, если бы не своевременное нашествие татар, сами бы благополучно истребили друг друга и все остальные княжеские ветви заодно.)
Всё это, разумеется, не означает, что летописные своды следует понимать с точностью наоборот и привинчивать нимбы к головам Всеслава Полоцкого и Олега Святославича. Но вот внимательно смотреть на их действия и пытаться объяснить эти действия их личными (и их уделов) интересами, а не обсессивной неприязнью к лучащимся добром и светом соперникам, определённо стоит.
Так вот: действия Олега Святославича на арене княжеских междоусобиц (как и антропонимическую политику всей черниговской ветви Рюриковичей, кстати говоря) трудно объяснить без возвращения к временам, когда с треском рухнул дотоле незыблемый триумвират Ярославичей. Киевский князь Изяслав Ярославич, как мы помним, сначала гонял в хвост и в гриву Всеслава Полоцкого и держал его в порубе, а потом вдруг вступил с ним в сепаратные переговоры, из-за чего был изгнан братьями с великокняжеского престола и бежал за границу вместе с сыновьями Святополком и Ярополком. В Киеве сел Святослав Ярославич (отец Олега), а его Чернигов в полном соответствии с лествичным столонаследием перешёл младшему из триумвиров – Всеволоду (отцу Мономаха). Святославичи ликовали: в их руках сосредоточилась большая часть княжеских уделов – Киев и Новгород, Тмутаракань, Волынь и Переяславль. Но в 1076 году Святослав внезапно скончался от «резания желве», то есть какой-то хирургической операции – то ли став жертвой несчастного стечения обстоятельств, то ли предвосхитив судьбу командарма Фрунзе. Узнавший об этом Изяслав скоренько сориентировался и примчал на футбольное поле под Киев с союзной польской армией. И вот тут тихий, незаметный, не предпринимавший доселе никаких самостоятельных действий Всеволод неожиданно развернулся и всем показал, что папа Ярослав ставил на него не зря…
За поведением Всеволода в столкновении с Изяславом и его союзниками кроется тонкий политический расчёт. Он мог бы попытаться вновь выбить брата за границы Руси – и смел надеяться на самоотверженную помощь киевлян, уже допустивших однажды перемирие с изгнанным Изяславом и получивших на свою голову аццкий отжиг Эйериса Безумного Мстислава-берсерка. Но в этом случае Всеволоду пришлось бы делиться властью с четырьмя братьями Святославичами (не считая маленького Ярослава) и их кузеном-приятелем Борисом Вячеславичем. Вместо этого Всеволод уступает Изяславу киевское княжение и заключает с ним негласный союз против племянников. Он не только возвращается в Чернигов, но и отбирает Переяславль у Давыда Святославича, контролируя вдобавок Смоленск, где сидит его сын Мономах. Олега Святославича дядья тоже выводят из Волыни, возвращая её Ярополку Изяславичу. Реакция Олега весьма знаменательно описана у Карамзина, беспрекословно следующего тут за летописцами (а мы не будем): «Сей Олег, рожденный властолюбивым, не мог быть обольщен ласками дяди и брата; считал себя невольником в доме Всеволодовом; хотел свободы, господства; бежал в Тмуторокань…» Да, конечно, а должен был покориться и доверчиво ждать, пока какое-нибудь совершенно случайное несчастье не избавит добродетельного Всеволода от обожаемого племянника!
В том, что такое развитие событий вполне могло иметь место, сомневаться не приходится. Именно в это время в Новгороде, по странному стечению обстоятельств, объявляются какие-то волхвы, подговаривающие горожан к восстанию против старшего из Святославичей, Глеба, в результате чего тот оказывается изгнан и, не найдя помощи у других князей (!), бежит за Волок, где и гибнет в 1078 году в столкновении с чудью, а на новгородский стол возвращается Святополк Изяславич. В итоге из пяти племянников Изяслава и Всеволода один оказывается мёртв, другой – не склонный к активному сопротивлению Давыд Святославич – отсиживается в Муроме, а его братья Роман и Олег вместе с примкнувшим к ним Борисом Вячеславичем вынуждены ютиться в Тмутаракани на правах изгоев. Давыд же Игоревич и братья Ростиславичи пока ещё слишком молоды, чтобы предпринимать какие-то решительные действия.
Изяслав Ярославич, и прежде не отличавшийся большим умом, теперь и вовсе безнадёжно увязает в ловушке младшего брата. Ему, вероятно, кажется, что он может торжествовать, вернув себе киевский престол, а Новгородское княжество – своему наследнику Святополку. Между тем его примирение с киевлянами – дело рук Всеволода, а значит, Всеволодом же и контролируется. Под властью Всеволода – большая часть русских земель. Наконец, в далёкой Тмутаракани обозлённые Святославичи справедливо полагают, что с ними обошлись отнюдь не по понятиям. Их изгойский статус противоречит всем принятым у Рюриковичей принципам престолонаследия: их отец Святослав умер на киевском столе, но они лишаются всех уделов вообще, да и сами жизни их, судя по концу брата Глеба, висят на волоске. И тогда Святославичи и друг их Борис, отрыв томагавк войны, обращают его – правильно, против главного обидчика, киевского князя Изяслава! Потрёпанный в столкновении на реке Сожице Всеволод прибегает к его защите, и Изяслав торжественно заявляет: «Если нам княжить в земле Русской, то обоим; если быть изгнанными, то вместе. Я положу за тебя свою голову…» Вот так и организовываются знаменитые по «Слову о полку Игореве» состязания в расстилании зелёных паполом и укачивании князей «промеж Угорских иноходцев».
Нетрудно догадаться, что единственный князь, выигравший по результатам битвы на Нежатиной ниве, – это опять-таки Всеволод. Противники разбиты, самый буйный из них, Борис Вячеславич, убит. Убит каким-то всадником – ох, горе-то какое! – нежно любимый, уважаемый и практически боготворимый брат Изяслав, причём убит, согласно сведениям «Повести временных лет», «копьем сзади в плечо», пока он стоял среди пеших ратников, – обстоятельство, мягко говоря, настораживающее. Роман Святославич, спустя год после битвы на Нежатиной ниве повторно пришедший на Русь с половцами, предан этими самыми половцами и убит, и участие Всеволода (женатого, напомню, вторым браком на половчанке) в этом внезапном вероломстве особо даже никем не скрывается. Вернувшийся в Тмутаракань Олег схвачен хазарами (по предполагаемому сговору с византийским императором и опять-таки Всеволодом Ярославичем!), увезён в Константинополь, а затем сослан на остров Родос по притянутому за уши обвинению. Всеволод – на киевском престоле, но Чернигов, Переяславль и Смоленск – по-прежнему в его власти. Вошедшую в возраст буйств и политических претензий молодёжь старшей и младшей ветвей Рюриковичей стережёт во Владимире Волынском Ярополк Изяславич, тратя на это, надо полагать, все собственные силы и время. Возможности и амбиции Святополка Изяславича полностью поглощены политической акробатикой пребывания на новгородском столе. Наконец, на страже спокойствия Всеволода – его старший сын Владимир Мономах, великий военачальник и любимец женщин киевлян, которые будут готовы признать его своим следующим князем в обход всех лествиц и прочих ритуальных танцев вокруг стульев княжеских столов.
Дальнейшее поведение Олега Святославича, в общем, понятно: до конца своей жизни он останется заклятым врагом Всеволода и его сына Мономаха, а также поддерживающего их Святополка Изяславича. Только с помощью половцев он сможет отвоевать для себя и своих братьев Давыда и Ярослава Черниговское княжество, но взамен ему придётся позволить половцам разграбить родной ему Чернигов в качестве платы за военную помощь. То притворно смиряясь перед мощью своих двоюродных братьев, то открыто выступая против них, безостановочно интригуя и по возможности уклоняясь от совместных с ними походов на половцев, он с переменным успехом будет удерживать свою отчину – но и только: Киев (а значит, и право перераспределения прочих княжеских столов по собственному желанию) не достанется братьям Святославичам даже после смерти Святополка. «Слово о полку Игореве» заклеймит Олега «Гориславичем», по своей инициативе «кующим мечом крамолу», хотя все его действия были лишь отчаянной попыткой сопротивления неожиданному изгойству, ставшему из искусственно придуманного, но всё же закона престолонаследия Рюриковичей – произвольно применяемым инструментом пропаганды и репрессий. Всё это мракобесие, центром которого Олег Святославич оказался лишь потому, что сумел дольше других выжить в вихре предательств и смерти, остановит лишь устроенное Мономахом принуждение к миру – Любечский и Витичевский съезды.
Ввиду столь щедрого разлития кровавого вина политика выбора Олегом имён для своих сыновей становится особо значимой. Подобно его предкам, этот «беспокойный» князь, как называют его летописи, считал антропонимику инструментом борьбы за власть наравне с мечом и заговором. Так, старший его сын рождается около 1094 года и получает имя «Всеволод» – надо полагать, в честь Всеволода Ярославича, скончавшегося годом ранее. Разумеется, этот выбор не говорит ни о внезапной перемене отношения Олега к дяде-обидчику, ни о попытке подольститься к сыну покойного, грозному Мономаху. Вернее всего, это прямо противоположное действие – символическое похищение у Владимира отцовского наследства, декларация того, что на освобождённый Всеволодом великокняжеский престол Олег и его потомки имеют больше прав, чем сам Мономах. На первый взгляд, в этом поступке мало смысла: киевским князем всё равно становится Святополк Изяславич, а Владимир Всеволодич разумно пропускает дерзость Олега мимо ушей и ещё через год нарекает Всеволодом старшего внука. Однако в каком-то смысле Олег оказывается прав: его первенцу действительно удастся занять киевский престол и реализовать захваченное его отцом наследство – в отличие от «законного» Всеволода Мстиславича.
Показав Мономаху антропонимический кукиш, Олег несколько успокаивается. Имена, выбранные им для двух младших сыновей, – подчёркнуто «внутренние», вписывающие их в родовую систему черниговской ветви в целом. При этом интересно, что имя «Святослав» – в честь Олегова отца – получает его четвёртый сын, тогда как третий назван Глебом – в память о трагически погибшем старшем брате. Злость ли это на отца, внезапно скончавшегося как раз тогда, когда счастье было так возможно, так близко? Или же знак вежливой уступки по отношению к брату Давыду, являющемуся законным наследником Святослава Ярославича после смерти Глеба и Романа? Видимо, всё-таки второе, потому что как раз Давыд ожидаемо назвал Святославом первенца – знаменитого впоследствии князя Святошу. Различия в именословах сыновей Давыда и Олега проявляются и в том, что Давыд не пренебрегает именами, принятыми в семьях двоюродных братьев: «Ростислав», «Владимир», «Изяслав», – тогда как Олег едва ли не демонстративно отказывается от общих с недоброжелателями антропонимов. Взамен этого он принимает в свой именослов ведущее имя другой княжеской ветки – «Игорь».
Выбор имени для второго сына – пожалуй, лучшая из антропонимических идей Олега. Внешне всё обстоит благопристойнейшим образом: он забирает себе уже «расколдованное» имя, не способное служить предметом раздора в силу своей принадлежности к наименее значимой ветви династии. Однако то обстоятельство, что сам Олег Святославич был назван дедом в честь «доисторического» (предшествующего Владимиру Крестителю) предка – Олега Древлянского, – актуализирует родовую память, заложенную в имени его сына. Мало того, появление при Олеге наследника Игоря не только устанавливает связь Игоря Ольговича с Игорем Рюриковичем, но и самого Олега делает сакральной копией легендарного покорителя Царьграда – Олега Вещего. Амбиции, увы, так и не реализованные в реальности: после того как Олег оседает в Новгороде Северском, имя второго из его сыновей попросту теряет свой претенциозный смысл и становится всего лишь одним из княжеских имён, в общем-то безопасных к употреблению. Об этом свидетельствует тот факт, что ещё при жизни Игоря Ольговича его имя получает один из сыновей рязанского и муромского князя Святослава (сына Ярослава Муромского и, соответственно, племянника Олега), причём сын младший, то есть имеющий невысокий родовой статус даже в пределах черниговской ветви. Наречение его Игорем было бы невозможно, если бы это имя в сознании Святославичей всё ещё сохраняло своё изначальное громкое значение связи с основателями династии.
Помимо всего прочего, имянаречение Игоря Святославича Рязанского даёт основания для вероятного уточнения сроков его появления на свет. Точная дата рождения Игоря не известна, вариант «до 1145 года» (то есть до смерти его отца Святослава Муромского) справедлив, но явно недостаточен, потому как в 1148 году Игорь уже занимает рязанский стол после смерти старшего брата Давыда. Вполне возможно, что рождение его случилось до 1139 года, когда старший сын Олега «Гориславича» Всеволод оказывается на киевском престоле, а Игорь Ольгович становится его потенциальным наследником – что мгновенно повышает котировку имени «Игорь» на антропонимической бирже. Поэтому после 1139 года наречение младшего сына в младшей из черниговских ветвей Игорем уже как-то даже и неудобно.
Между тем злосчастная судьба Игоря Ольговича Черниговского ещё раз кардинально изменила смысловую нагрузку антропонима «Игорь». Долгое время он находился в тени своего старшего брата, явно лелеявшего планы по установлению вертикального престолонаследия, и вместе с младшим братом Святославом постоянно оказывался обделён хорошими столами. Потом Всеволод Ольгович всё-таки сообразил, что балансировать между разнонаправленными политическими силами и при этом неизменно оставаться в выигрыше ему не удастся, и пошёл на максимально выгодный для его ветви компромисс. Законным наследником его на киевском столе объявлялся Игорь Ольгович, и Всеволод успел дважды взять с киевлян и представителей всех княжеских ветвей Рюриковичей обещание, что воля его будет выполнена. Увы, даже дублирование клятвы не помогло. После смерти Всеволода Игорь всего две недели пробыл на киевском столе, когда киевляне и их избранник Изяслав Мстиславич, внук Мономаха, бесцеремонно нарушили данное обещание и свергли его с престола. Игорь был посажен в поруб, откуда его выпустили лишь из-за тяжёлой болезни и вынудили постричься и принять схиму в Феодоровском монастыре, полагая, что он вскоре скончается. Однако свергнутый князь выжил и потому, даже оставаясь схимником и великокняжеским пленником, представлял угрозу для Изяслава и киевлян. Борис Рыбаков сравнивал ситуацию, в которой оказался Игорь, с положением Рюрика Ростиславича, правнука Мономаха (речь о нём впереди), который был свергнут и пострижен в монахи собственным зятем и сыном его двоюродного брата Романом Великим, но самовольно расстригся и вернулся на престол. Игорь Ольгович при должной поддержке (а за его освобождение самоотверженно боролся младший брат Святослав) мог поступить так же, посему его политические оппоненты поторопились перехватить инициативу. Князь-монах был схвачен во время молитвы и зверски умерщвлён, над телом его надругались, а Изяслав Мстиславич хотя и переложил ответственность за смерть Игоря на мятежную киевскую чернь, однако же, по словам Карамзина, «боясь строгостию утратить любовь народную, оставил виновных без наказания». Только спустя несколько лет Святослав Ольгович смог перенести мощи брата в Чернигов и хоть так вернуть мученика в родную землю. Игорь Ольгович стал святым сначала для черниговской ветви Рюриковичей, впоследствии же начал почитаться не только всеми православными, но и католиками. Что до имени «Игорь», то оно в антропонимиконе Святославичей естественным образом стало отсылать в первую очередь к князю-страстотерпцу, а потом уже ко всем предыдущим носителям этого имени.
Тем не менее и здесь ещё не всё о методах закрепления имени «Игорь» в новой княжеской ветви. Помимо религиозной нагрузки, оно получило и добавочную порцию политической, призванную установить родовые и властные отношения уже внутри ответвления Ольговичей-Черниговских. Речь, разумеется, идёт об имянаречении Игоря Святославича Новгород-Северского, знаменитого героя «Слова о полку Игореве».
Отец Игоря, младший сын Олега «Гориславича» Святослав вроде бы действует в рамках стандартной схемы распределения имён: старшего сына он называет Олегом – в честь собственного отца, остальных двух – Игорем и Всеволодом, в честь старших братьев (на Глеба Ольговича у Святослава сыновей не хватило). Однако здесь наблюдается странное нарушение закономерности: младший из братьев (Всеволод Святославич – «буй тур» «Слова о полку Игореве») называется в честь старшего (Всеволода Ольговича), а старший (Игорь Святославич) – в честь младшего (Игоря Ольговича). По мнению Литвиной и Успенского, решающую роль в этом имянаречении как раз и играет мученический статус Игоря Ольговича – для черниговского рода он оказывается более знаковой фигурой, чем киевский князь Всеволод (а Игорь Святославич рождается в 1151 году – уже после гибели дяди и переноса мощей последнего в Чернигов). Важную роль в выборе могло сыграть и то обстоятельство, что после смерти Всеволода Игорю и Святославу Ольговичам пришлось выступать единым фронтом, а после свержения и пострига Игоря Святослав ставил его освобождение едва ли не главной целью своей борьбы с Изяславом Мстиславичем и горько сожалел о том, что так и не смог спасти брата. Литвина и Успенский также отмечают, что предпочтение имени «Игорь» могло быть обусловлено и тем, что к этому моменту оно уже становится репрезентативным именно для Святославичей – в отличие от укоренившегося в роду Мономаха «Всеволода». Но есть тут и ещё одна причина…
Литвина и Успенский указывают на неё лишь вскользь и сразу же опровергают: «Не исключено, что имело место и какое-то недовольство Святослава самым старшим из своих братьев, впрочем, это недовольство не помешало ему назвать своего младшего сына в его честь». Между тем именно тут и зарыта собака. «Какое-то недовольство» Святослава Всеволодом Ольговичем – это совершенно определённое недовольство, вызванное тем, что Всеволод в первую очередь заботился о наделении выгодными столами своих сыновей, пренебрегая братьями. Он даже назвал своего старшего сына Святославом, как бы вытесняя Святослава Ольговича из линии престолонаследия и заменяя его сыном. Те же Литвина и Успенский предполагают, что смысл использования имени деда Святослава, основателя черниговской ветви, Всеволодом был бы противоположным – налаживание родственных связей между его наследниками и его же младшим братом, их потенциальным покровителем, – если бы Святославом был назван младший, а не старший сын. Так что Святослав Ольгович имел все основания быть недовольным старшим братом. Что касается того обстоятельства, что он всё-таки называет в честь Всеволода младшего сына, – полноте, не будем наивны: обида обидой, а столонаследие по расписанию. Декларативный отказ от имени брата мог бы считаться отказом и от его наследства (в том числе киевского престола) – которое, учитывая непростое время междоусобных склок и наличие у покойного Всеволода всего-то двух сыновей, очень даже могло когда-нибудь достаться младшим Ольговичам. Поэтому Святослав совершает изящный пируэт с умерщвлением всех попавших в круг обстрела зайцев и аккуратно прикрывает антропонимическое перераспределение старшинства братьев своей торжественной скорбью по Игорю и его высоким мученическим статусом.
Понятно, что сиюминутный смысл достаточно быстро вытесняется, и появление ещё одного Игоря в черниговском роду – третьего сына рязанского князя Глеба – уже не апеллирует к сварам между братьями Ольговичами. По всей видимости, оно отсылает разве что к родовой памяти об Игоре-Страстотерпце, а в ещё большей степени – к уже упоминавшемуся Игорю Святославичу Рязанскому, двоюродному брату Глеба и (самое главное!) его предшественнику на княжеском столе. Самому Игорю Глебовичу, кстати, собственное имя так понравится, что он даже несколько нарушит запрет на его прижизненную передачу сыну: один из отпрысков рязанского князя будет носить имя «Ингварь», восходящее к тому же скандинавскому антропониму Ingvarr, что и «Игорь». Другой Ингварь, принадлежащий к тому же поколению, что и Ингварь Игоревич, и младший по родовому статусу (но скорее всего старший по действительному возрасту), – Ингварь Ярославич Луцкий, внук того самого Изяслава Мстиславича, который способствовал свержению и гибели Игоря Ольговича. Таким образом, имя «Игорь» в видоизменённом виде совершает переход в ещё одну династическую ветвь Рюриковичей, где у него были все шансы прижиться – когда бы не беспощадная неумолимость истории, выбившей из княжеского антропонимикона и «Игоря», и «Ингваря» – имена, не являвшиеся ни христианскими, ни даже славянскими по своему происхождению…
Та же судьба постигнет и имя «Рюрик», которому суждено будет напоследок сверкнуть в яркой судьбе овручского и киевского князя Рюрика Ростиславича.