Ольга Смесова
(Своего рода взгляд на исследование Нины Ищенко: https://fki.lgaki.info/2023/05/31/неудавшаяся-инициация-в-новелле-леон/
Неожиданно обнаружила, что текст хорошо дополняется другим известным текстом, и пошло-поехало…)
Часть 1. Море
Как-то на берег Моря Смерти пришли русский и американец…
Русский:
«…был очень сильный, почти штормовой ветер с моря: всю ночь он выл в трубах и влажно скользил по углам дома, а иногда, как певец на эстраде, останавливался на газоне и обвивал себя свистом и дикой песнью»
Американец:
«Но вот буря утихла, прояснилось, и Хетэуэй вышел посмотреть на Землю — зеленый огонек в ветреных небесах. Он поднял руку вверх, точно хотел получше ввернуть тускло горящую лампочку под потолком сумрачной комнаты. Поглядел вдаль, над дном мертвого моря.»
Русский:
«Как могу я забыть это мелкое, безнадежно унылое море, лежавшее так плоско, как будто земля в этом месте перестала быть шаром? Думая о море, я всегда думал и о корабле, — но здесь не показывались корабли, их путь проходил где-то дальше, за вечно смутной и туманной чертой горизонта, — и серой бесцветной пустыней лежала низкая вода, и мелко рябили волны, толкаясь друг о друга, бессильные достичь берега и вечного покоя.
— Зачем вы здесь поселились? — в тот же вечер дерзко я спросил у Нордена. — Здесь ужасно скучное море!»
Часть 2. Танцы
Русский:
«Я еще писал товарищам о том, как я изумительно устроился, а мне уже было невесело, просто невесело; и причину состояния этого я долго не мог найти, так как по виду все было прекрасно, красиво, весело, и нигде так много не смеялись, как у Норден. Только шаг за шагом проникая в тайники этого странного дома и этой странной семьи, — вернее, лишь касаясь прикосновением внешним их холодных стен, я начал догадываться об источниках тяжелой грусти, томительной тоски, лежавшей над людьми и местом. (…)
А музыка все гремела, скатываясь к нам по тем ступенькам, что такими безмолвными видел я вчера, и становилось дико, болезненно смешно, как от смертельной щекотки. И кончилось тем, что я затанцевал, а танцуя и кружась перед темными, бесчисленными, как казалось, окнами, странным кругом опоясывавшими меня, думал с недоумением: где я? что со мною?»
Американец:
«Ветер гнал легкий туман над дном пересохшего моря, огромные каменные изваяния глядели с гор на серебристую ракету и крохотный костер. (…)
Трое стали в ряд и задрыгали ногами, наподобие девиц из бурлеска, выкрикивая соленые шуточки. Другие хлопали в ладоши, требуя отколоть что-нибудь еще. Чероки сбросил рубаху и закружился, сверкая потным торсом. Лунное сияние серебрило его ежик и гладко выбритые молодые щеки.
Шум и гомон становились сильнее, число танцоров росло, кто-то сосал губную гармонику, другой дул в гребешок, обернутый папиросной бумагой. Еще два десятка бутылок откупорено и выпито. Биггс пьяно топтался вокруг и пытался дирижировать пляской, размахивая руками.
— Командир, присоединяйтесь! — крикнул Чероки капитану и затянул песню.
Пришлось и капитану плясать. Он делал это без всякой охоты. Лицо его было сумрачно. Спендер смотрел на него и думал: «Бедняга! Что за ночь! Не ведают они, что творят. Им перед вылетом надо бы инструктаж устроить, объяснить, что надо вести себя на Марсе прилично, хотя бы первые дни».
Часть 2.1. Призраки
А что, собственно, происходит? Почему до того дисциплинированные люди вдруг стали вести себя как гопники на выпускном? С чего им вздумалось напиваться, орать, вспоминать пошлые шутки?
Отвечает, как ни странно, русский:
«…Сразу же я почувствовал, что я засыпаю, но странно: сон и тоска не боролись друг с другом, а вместе входили в меня, как единое, и от головы медленно разливались по всему телу, проникали в самую глубину тела, становились моей кровью, моими пальцами, моей грудью. Я еще сознавал тот момент, когда тоска и сон дошли до сердца и залили его, но дальше все, и сознание, и страх, и отрывочные мысли о происходящем,- все погасло в чувстве единой и все исчерпывающей, все покрывающей тоски. Погасли все образы, все мысли и воспоминания, и отошла молодость; погасли все желания, сама жизнь погасла, и было душе так больно, такая тоска овладела ею, для какой нет на нашем языке ни образа сравнения, ни слова»
Чуждая культура вызывает тревогу и страх, которые пытаются подавить нарочито грубыми шутками и танцами. Автора это заметно возмущает. Менее заметно, что это срабатывает. Американцам удается избавиться от страха и отогнать призраков, по крайней мере, на эту ночь.
Часть 3. Музыкант
Постепенно обозначается фигура Музыканта. Того, кто творит культуру, кто приводит людей в действие, побуждает их танцевать, плакать или смеяться
У русского это некая дама, скрытая в комнатах, как дом в снегу.
У американца – мальчишки, пляшущие на костях марсиан.
Русский:
«С тех пор я почти каждый день слышал музыку наверху, иногда печальную, но чаще веселую и неуверенную: после каждой своей поездки в Петербург Норден привозил новые ноты какого-нибудь очаровательного танца, который танцует вся Европа»
Американец:
«Внезапно один срывается с места, вбегает в ближайший дом, летит через столовую в спальню, и ну скакать без оглядки, приплясывать, и взлетают в воздух черные листья, тонкие, хрупкие, будто плоть полуночного неба. За первым вбегают еще двое, трое, все шестеро, но Музыкантом будет первый, только он будет играть на белом ксилофоне костей, обтянутых черными хлопьями. Снежным комом выкатывается огромный череп, мальчишки кричат! Ребра — паучьи ноги, ребра — гулкие струны арфы, и черной вьюгой кружатся смертные хлопья, а мальчишки затеяли возню, прыгают, толкают друг друга, падают прямо на эти листья, на чуму, обратившую мертвых в хлопья и прах, в игрушку для мальчишек, в животах которых булькала апельсиновая вода.»
Часть 4. Дети
Итак, дети у американцев живые. Вандалы и варвары, но живые, способные творить и радоваться жизни.
Дети русских (кстати, несмотря на иностранную фамилию владельца поместья, имя его сына сугубо русское — Володя), увы, оказываются полностью подавлены чуждой культурой.
Русский:
«несмотря на свою почтительность, несмотря на то, что он доставлял мне хлопот меньше, чем какой-либо из моих учеников, настолько мало, что как будто его самого не было и совсем, он мне не нравился. И не нравилась, как кажется, именно эта самая покорность его и предупредительность: сам он никогда не смеялся и даже не улыбался, но если кто-нибудь из взрослых шутил, он предупредительно хохотал; сам он ничего не выражал на своем плоском, белом лице, но если кто-нибудь из взрослых желал вызвать в нем страх, удивление, или восторг, или радость, лицо тотчас же покорно принимало требуемое выражение. Словно это был не ребенок, а кто-то, в угоду взрослым добросовестно исполняющий обязанности ребенка, — он и шалил, но только по приглашению и как-то дико, будто вспоминая чужие, виденные во сне шалости. Ибо у других двух детей — мальчика семи лет и девочки пяти — он ничему научиться не мог: они были такие же».
«И только раз, ненадолго, увидел я в Володе нечто живое. Я вышел побродить по саду, и у одной из чистеньких белых скамеек, на ровной дорожке, не хранящей следов, я увидел Володю: он сидел прямо на сыром песке и обеими руками держался за ногу. По-видимому, он очень больно ушибся, так как лицо его выражало страдание, и он плакал — сидел один и плакал».
Запомним этот момент: страдание присуще только живым, обладателям души.
Часть 5. Страдание
Русский:
«— Ну что, как мама сегодня? — спросил я. — Вы были у нее сегодня?
— Да. Мы каждое утро бываем у мамы. Мама очень жалеет, что не может с вами познакомиться.
— Она очень больна?
— Нет, не очень. Она очень хорошо играет на рояле. У нее очень большой талант.
— А часто она плачет? — резко спросил я.
— Мама? — удивился Володя. — Нет, она никогда не плачет»
Американец:
«— Он не хотел, чтобы мы огорчались. Он предупредил нас, что это когда-нибудь произойдет, и велел нам не плакать. Знаете, он даже не научил нас плакать, не хотел, чтобы мы умели. Говорил, что хуже всего для человека познать одиночество, познать тоску и плакать. Поэтому мы не должны знать, что такое слезы и печаль.
— Мистер Хетэуэй великолепно сделал вас и детей.
— Ваши слова обрадовали бы его. Он очень гордился нами. А потом даже забыл, что сам нас сделал. Полюбил нас, принимал за настоящих жену и детей. В известном смысле так оно и есть»
Часть 6. Остаётся один
Итак, два героя – русский и американский — встретились с великой культурой. Встреча получилась драматичной, но по-разному
Русского европейская культура поначалу подавила и подчинила. Сытость и довольство, которым он так радовался в первые дни, оказались непомерно дороги – призраки высасывали жизнь и радость. Он не хотел и не мог примириться с умалением до состояния «пляшущей машины», с пребыванием в вечной, хоть и скрытой, тоске.
Тема омертвляющего действия культуры доходит до максимума в финале, когда сама прекрасная дама, творящая музыку, предстает перед героем умершей. Такая «Сказка о мертвой царевне». Однако герой вовсе не стремится оживлять почившую. Он бежит от неё, от механического смеха, неестественных танцев, от измучивших его тоски и ужаса – и вырывается на свободу, в том числе освобождаясь и от очарования хозяйки музыки, и от тоски по ней.
«На льду снег был почему-то не так глубок, идти было легче, и уже скоро я оказался далеко от берега, в центре пустынного, ровного и белого пространства. Плакать я перестал, ни о чем не думал и только шел, с каждым шагом точно растворяясь в пустоте белой и безграничной глади. (…) Время от времени слой снега утолщался, ноги вязли в глубоких сугробах, и я останавливался, минуту смотрел вокруг и говорил:
— Какое горе! Какое несчастье!
Говорил я эти слова с таким выражением, как будто убеждал кого-то…»
Американцы чужую культуру уничтожают. Вначале физически, уничтожением носителей (земными вирусами). Попыткам возникновения «новых марсиан» из людей противостоит другое «оружие» — всеобъемлющая пошлость, культура обыденности, которая окончательно добивает высокую культуру и утверждает американскую.
Американская культура процветает. Но результат её печален – подделка под человека. Американец создал роботов, но не стал давать им настоящую душу, способную чувствовать и страдать. Его вполне устраивали улыбающиеся машины. Роботы, не знающие душевных страданий – идеальные американцы. Лучше людей.
«Из года в год, из года в год, каждую ночь, сама не зная зачем, женщина выходит из лачуги и, вскинув руки, долго смотрит на небо, на зеленое пламя Земли, не понимая, зачем она это делает; потом возвращается в дом и подкидывает щепку в огонь, а ветер крепчает, и мертвое море продолжает оставаться мертвым»
… Они никогда не встречались: русский писатель Леонид Андреев умер за год до рождения американского писателя Рэя Брэдбери.
Тем удивительнее читать, как они описывают одну и ту же реальность – не материи, но души.