Антон Осанов
Я ничего не смыслю в поэзии. Знаю только, что это отнюдь не стихи.
Ещё мне ясно, что поэт Александр Сигида-младший (1986) — это пример грядущей русской литературы. Вдали от почёта, без «около» биографии, с тяжёлым ранением и незаметным ратным трудом, Сигида скромно поёт свою аристократическую поэзию. Аристо значит «лучший», а лучший не тот, кто умнее или сильнее, но тот, кто готов умереть за других, перейти единственную существенную черту. По Юнгеру суть аристократизма в защите людей «от угрозы, исходящей от чудовищ и нечисти». Вот и Сигида уже одиннадцатый год гонит хохлидонского вепря прицельным миномётным огнём.
Нет, я не могу быть, как Мерри,
Мой добрый, мой преданный Сэм.
Я думаю о револьвере,
Калибр двенадцать и семь.
Сборник «Уходящая раса» — это поэзия лесного и окопного жителя, одинокого интеллектуала, который то в грозе, то на утёсах пытается сохранить свою умственную неприкосновенность. Такой типаж крайне редко встречается в русской словесности, последним был, наверное, Гумилёв. Наша военная литература — это литература застигнутых врасплох мирных. У Сигиды иная, предрасположенная природа, он презирает горькую поэзию пахарей, оказавшихся в чуждой для них среде:
Мне не по нраву ваши гимны,
Священный жертвенный надрыв;
Где все в эстетике виктимной
Лелея, бередят нарыв.
Стихотворение называется «Против козлиных песен». Вы понимаете замах этих строк? Вы понимаете, какие песни названы здесь «козлиными»? О, это смелость. Это смелость изнутри.
Всё дело в том, что у Сигиды очень своеобразный круг чтения. Если сегодняшних нацболов окончательно прибило к державному левому берегу, в поэтике Сигиды всё ещё различим другой край, тот, что описывала ранняя «Лимонка»: чёрный, как дёготь, средиземноморский фашизм, тёмная сторона Алена Делона и немного другой Кусто, романская антиреспубликанская мысль, инопланетный расизм Лавкрафта и даже поэзия Ильи Маслова — единственного русского поэта, которого убил колдун. Нельзя сказать, что Сигида «правый», поэт вместимей того, как расселись в Конвенте обожаемые им французы. Правый и левый — это гиблая современность, Сигида живёт до них, он реакционер, его политические координаты — спящий покуда Р’льех, ну а в противниках ущелья Руб-эль-Хали. В таких условиях возможны проклятия сразу Ельцин-центру и евразийским юртам. В стихотворении «Красные пентакли» «чернокнижник, большевик-масон» поднимает из океанической глубины «богохульный, нечестивый мавзолей», чтобы обрушить «Саргассовое море тёмных рас» на… мерзостное общество Спектaкля. Когда ты реакционер, твоим союзником может быть кто угодно. Например — «Большевикинги». Сигида способен писать даже по-советски плакатно, под стать рабочему донбасскому краю:
Слава вам, патриоты Донбасса,
Добровольцы народных дружин!
На защиту рабочего класса
Поднимаются все, как один.
Сигиду привлекает героика вообще, любой подвиг, но так как героическое прочно увязано с севером, сагами, рыцарством («Былой эпохи остриё/на правнуков влияет»!), поэт вынужден избрать задолго до него предопределённую сторону:
Не Карл Маркс,
А Карл Мартелл,
Коль надо выбирать, я
Не капитал,
Но капитул,
Где орденские братья.
Ещё чётче:
Для многих, это — злая весть,
Досадно и печально.
Но что поделать, если честь
С любовью — феодальны?
И я на рыцаря смотрю
Без злобы и укора.
Я выбрал. И теперь стою
На стороне фрайкора.
Постороннему может быть не совсем ясен контекст. Темы, взгляды, имена, с которыми работает Сигида, весь этот отполированный «Zentropa Orient Express» давно прикатил из Парижа в Житомир, а почти все его пассажиры, годами прославлявшие борьбу с капиталом, вырожденьем и семитами, теперь на стороне Украины взахлёб поддерживают этот самый капитал, вырождение и, конечно, семитов. Даже безобидный «Laibach», гимны которого переводит Сигида, вышколено заявил, что его тоталитарная эстетика не несёт угрозы официально одобренной украинской свободе. Почти весь неофолк и экстремальная сцена со злорадством преступника поняли, что на их понадобившуюся свастику теперь прикрыли глаза. Восстание против современного мира ожидаемо кончилось поцелуем взасос с самыми мерзостными его представителями. А Сигида ещё в 2013 году, на концерте «Laibach» в Харькове, в близком землетрясении, вдруг почувствовал, к чему приведут скачки земляных блох:
Я понял — будет Югославия
Я понял — будет Югославия
Я понял — будет Югославия
Я понял — будет Югославия
Развернулось предчувствие в стихотворении «Хроники новых Балкан»:
Если рассматривать кратко
Хроники новых Балкан,
Я вижу Младича Ратко;
Я вижу тебя, Аркан.
И лозунги те же, и гербы:
Здесь — «на гилля москаля»
У них было «серба на вербу»
И краины, и поля
И сербосеки
И правосеки
И в Боснии газават
В союз нерушимый сплотили навеки
Советских неохорват.
Поэтика Сигиды находится с реальностью в двойственных отношениях. С одной стороны, она лихо, без линейки, прочерчивает исторические параллели. Потомки Луки Нотару в безумии своём опять предпочитают чалму тиаре, а русско-украинский конфликт вдруг начинает напоминать немецко-французский. Русские для Сигиды являются более дисциплинированным германским элементом, а подвижные украинцы — витальной романской влагой. Но миф не застывает схемой, через него не объясняют, а видят под странным углом. В «Политической шизофрении» врывающийся в кишлаки варвар становится «французским», так же оставляющим после себя фабрики и порты:
О Русский Мир, ты всего лишь калька
С латинского старого Pax Romana.
Вместо похвалы — жёсткая ирония над двойными стандартами евра—левых: если вы восторгаетесь Каддафи, почему не чтите Дудаева? Тоже был против империализма. Или это другое? Ах, кто произнёс «это другое» уже не может претендовать на «всё». Сигида же способен спросить вообще что угодно, на его сапогах пыль от киплинговских дорог. Как и многим ополченцам первой волны, поэту ясно, что с Донбассом поступили колониально, там сошлось много хищников, это такой Алжир. Разумеется, при столь безжалостном подходе образуется расхождение между мифом и действительностью. Можно превосходно знать поэзию Бертрана де Борна, но сломаться от того, что вторым номером на гранатомёте будет только что откинувшийся метадоновый паренёк. Это отвратило многих интеллектуалов, побоявшихся запачкаться о такой немодный Донбасс. Если бы поэзия Сигиды стеснялась или не замечала несоответствия, то, конечно, казалась бы нелепой, смешной. По счастью, автор сшивает разрыв иронично-радикальным стежком, где с опиоидами отлично рифмуется родной Краснодон, а на городском районе «спорят о Вийоне». Стихи Сигиды часто оканчиваются снижено или насмешливо:
Ведь знает каждый благородный кабальеро,
Любая армия — сплошное бардельеро.
Что не снимает пафос тяжёлых углеродистых строк, наоборот, делает его физически ощутимым. У реакции, у всех её тёмных имён, всегда было одно слабое место — юмор. Не насмешка, не высмеивание нижестоящего, но сложная игра ума. Всё, на что оказались способны реакционеры — это сцедить что-нибудь на латыни и сделать морду долицефальным кирпичом. Почему так, понятно: юмор разрушителен, ниспровергает, библиотекарь Хорхе знает, что смех порочен. Сигида не только самоироничен, он усмехает историческое, воинское, героическое. Стихотворение «В Валгалле секса нет» вполне мог бы исполнять Михаил Елизаров:
Это всё вполне нормальный,
Это всё вполне нормальный,
Дух казармы феодальной
Дух казармы феодальной.
Перед читателем интеллектуально и духовно закалённый поэт, который не с вершины обозревает окрестности, а выглядывает из общенародных бедовых низин. В стихотворении «Русский Лавкрафт» лирический герой отвергает все виды созерцательности, устремляя Говарда в обречённый ледяной поход против мверзей. Пафос не раздражает и не смешит, потому что Сигида относится к своей поэзии не серьёзнее, чем лейтенант Штурм. В Сигиде нет ограниченности модерна, заряжённого на жёсткое идеологическое противостояние, он в доблести эгалитарен. Об этом одно из самых известных его стихотворений:
Африканец в Валгалле
Африканец уже в Валгалле,
Подают валькирии мёд.
Этот рай вы завоевали.
Кому надо понять — поймёт.На пути из Варягов в Греки
Мы тащили свои суда,
Находили леса и реки:
«Эй, стой там и иди сюда!»Одноглазый полковник старый,
Их поглавник и командир,
К межэтническим холиварам
Равнодушен: «Доблестным — пир!»Криминальные авантюристы,
Право-левые всех мастей,
Футуристы и фаталисты…
Где найдёте таких гостей?Если есть пространства иные,
Живы русла у скифских рек,
Значит, сбудутся позывные
Африканец, Варяг и Грек.
Казалось бы, с виршами вроде «Национал-толкиенизм» нужно было точить свой гладий где-нибудь в «Campo Hobbit», но поэт отверг соблазн стать ещё одним протестным бардом Спектакля. Настоящее «Me ne frego» случилось на Донбассе, где ты будешь непонятым, даже если тебя прочтут свои. Так здесь не принято, так здесь нельзя: «И давно сравнения лживы/Между нашей войной и ВОВ». Поэт выбрал ориентацию на ещё неопороченный пришельцами север, на ещё не захваченный северянами юг. Пока русские со смехом пытаются возвеличить приставшую к ним орочью масть, Сигида утверждает — нет, ребята, всё вообще-то наоборот:
Тёмные люди дунгарской земли
Орков террбаты с собой привели;
Северский Изен вот-вот перейдут,
Наши потери все больше растут.
Наместник Гондора, Денетор,
Твердит, что нам нужен мир;
Он переговоры ведёт, до сих пор,
Используя палантир.
И если до вас не дошло, господа.
Ещё повторю разок:
Не будет мира у нас никогда
С батальоном «Азог».
Опять вопрос: понятно же какой «наместник Гондора» восемь лет смотрел в палантир? Да… он ещё не король, лишь подзадержавшийся местоблюститель, а где-то сейчас, на фронте, сражается настоящий, ещё неизвестный монарх. Об ошибившемся из благих побуждений временщике хорошо сказано в другом стихотворении, «Дюна»:
Порошенко — барон Владимир Харконнен,
А В. Путин — император Шаддам.
«Ваш мятеж преждевременен и незаконен,
И поэтому я сардукаров не дам».
Подуй в августе 2014 северный ветер хотя бы на пару недель подольше, сильней подтолкни уже попятившуюся к Днепру орду, и сотни (теперь сотни!) тысяч человек оказались бы спасены. Это не послезнание, уже в четырнадцатом было понятно, что за ненужное благородство рассчитаются Тарас и Иван. В поэзии Сигиды есть эта горькая солдатская чёрточка, посмеивающаяся над теми, кто совершил ошибку, из позиции того, кто за неё заплатил.
Когда уедет кадровый сахиб
Охотиться на глухарей в Сибири;
А мы, сипаи, те, кто не погиб,
Останемся в разрушенном Кашмире…
При этом Сигида находит слова одобрения для своих противников. Таково стихотворение «О достойных врагах», а в «Единственном политике» высказывается похвала Корчинскому, отправившему сына в ещё АТО. В девятичленном сборнике с тремя сотнями стихотворений не проставлены даты, но стихотворение наверняка раннее, так как Корч не прошёл проверку временем, превратившись в ещё одного пост-фигляра, который решил спасти сына от куда более опасной аббревиатуры. Украинская культура защитилась от сложного, узаконив тотальный националистический примитив. У Сигиды националистическое отсутствует даже в невинной романтике, ему, как и барону Эволе, не очень интересно копаться в обожаемой низами земле — эпос и миф, вот что волнует его. Поэтому сирвенты Сигиды так умело находят болевые точки противника:
Айдар с Азовом были — гуннов орды,
Атилла был у них, наверняка.
Назвать самопровозглашённых «защитников Европы» гуннами или дунландцами — о, в этом мире обиден лишь Эдипов закон. В поэзии Сигиды мало народов, скорее, там присутствуют архетипы, несоответствие которым он и просмеивает. Ещё белоэмигрантами было замечено, что украинский национализм подвержен шляхетской спеси. Поэт мастерски сбивает её… женским ироническим детективом:
Понад карьером небо с утра
Серо, свинцово
Я не люблю ни Донцова Дмитра
Ни Дарью Донцову.
Поэзия Сигиды неудобна, причём неудобна не в сознательно выстроенной позиции, не в жесте и в роли, а сама по себе, в своём мироощущении. Если максимально отдалённо рассматривать СВО-поэзию, особенно самых прославившихся её певцов, таких как Анна Долгарёва, то это всегда попадание в воронку, то есть соответствие материала ожиданиям публики. Как правило, это поэтика сентиментальной жестокости, то есть натурализация духовного и одухотворение натурального, когда ад войны вдруг разрежается ангелическим проблеском. Почему у публики именно такое представление о смертоубийстве — вопрос отдельного исследования, важно в данном случае то, что этому запросу стараются соответствовать предводители военной поэзии, из-за чего они — от Пелевина до Караулова — при всём своём таланте предсказуемы, фальсифицируемы, скучны. Заранее известно, что танки будут глядеть на девочку и реветь.
Война в таком разрезе остаётся ещё одним видом насилия, неотличимым от криминала — всякий, даже самый жестокий бандит, любит пустить слезу. Здесь нет места ни взгляду Гийома Аполлинера, ни разлуке Шарля Пеги. Что сужает пространство поэтического манёвра, не даёт зайти во фланг.
Например, империя. Даже в маргинальной патриотической литературе она понимается по-прохановски, как презирающая индивидуальность сила: растворись в ней и приобрети истинное величие. В реальности такой подход чаще всего заканчивается тем, что, обалдевший от безразличия и безнаказанности офицер посылает подчинённых туда, где никого нет. У капитана Сигиды иная империя. Во-первых, реалистическая, без всякой метафизики ведущая жестокие войны. Во-вторых, историческая. Донбасс для Сигиды случился даже не в 2014 (только в российской ипостаси толкотне на западных границах уже полтысячи лет), а вообще в бытие, это такой вечный фронтир, где варвары пробуют на зубок тронутое тлением государство. Так поэт выходит к Рейну, выходит к Индокитаю, обращаясь оттуда к «бритоголовым Мальдодорам» — с ошибкой, будто б под Корнея Чуковского, но вполне ясно считываемым посланием:
Скажем, ум — орудие воли твоей
И ты — командир орудия
Ведёшь ли ночную с врагом дуэль
Гибель — это прелюдия
Поэзия Александра Сигиды напоминает песни начитанного наёмника. Она безыскусна, ей не хватает точности, а задор преобладает над размером и ритмом. Велик соблазн списать всё на аристократическое безразличие к тексту, но это, наверное, просто отсутствие навыка, ещё не наработанный профессионализм. Что Сигиде безусловно идёт, представляет его как доступного, настоящего, несовершенного человека. Его творчество видится на удивление прикладным: Сигида показывает, как можно в долгий срок, без озлобления и в разуме, сохранить себя на войне. Поразительно, что рецепт лечения не был лирическим или сентиментальным, а, наоборот, милитаристским, будто строки забрали из жизни лишнее в ней железо.
Отсюда и значение Сигиды для русской поэзии. Он вводит в неё экстремальное (если не сказать больше!) мировосприятие. Кого другого, даже патриота и гуманитарщика, за эстетизацию политики давно бы задвинули, обвинили, но Сигида уже пишет из дальнего ящика, который в любом из боевых выходов может превратиться в гроб. Печальна ситуация, когда писать на запретные темы можно только из неприкосновенных позиций, особенно когда таких позиций в России лишь две — это чеченец и ветеран. Тем не менее, Сигида сдвигает на запад не только географический, но и словесный фронт. При всех своих антипросвещенческих взглядах, он расширяет культуру, закрепляет в ней реакционную метафору, меняет саму поэтическую эпистемологию — оказывается, можно производить поэзию из ляо и пороха, из маргинальной алхимии не одного только Маслова, но даже и вот кого:
О нет, безыменных оплот,
Не станет нашею гробницей.
Среди антрацитовых болот
Мы снова прорастём грибницей.
От «Уходящей расы» остаётся синхронический, нежели диахронический осадок — при всём внимании к эпосу и истории, сборник не смотрит в прошлое или из прошлого, а вглядывается в настоящее. Это прежде всего миф, причём миф этиологический, разворачивающийся прямо сейчас, поэтому все строки Сигиды, даже самые архаические из них, есть строки начала. Он говорит о том, что идёт и о том, что будет. Он современен, этот позабывший о часах командир.
Всё написанное Сигидой согласуется с ощущением, что впереди, во второй половине 2020-х и начале 2030-х, русскую литературу ждёт краткое возрождение.
А ещё оно подтверждает, что в близких, но уже непонятных годах, грядёт очень большая война со слаанешитской Европой, в которой достаточная доля читающих этот текст погибнет.
Поэтому итоговое впечатление от Сигиды всё-таки в том, что это такой трубадур, который выходит на поле перед сражающимися армиями, и для всех, не только для своего строя, изображает на дудочке или волынке какой-то свой не самый искусный мотив. И вот эта бесхитростная утренняя мелодия для многих будет последним, чем их поприветствует жизнь.
02.07.2025
